«Оттепель»: зачем нужна книга после сериала. Силантьев Роман Николаевич Хрущёвская оттепель

Рубашкин А.

Бывают в истории литературы произведения, оставившие след в общественном сознании прежде всего благодаря своевременности их выхода в свет. После них могут выйти книги художественно более значимые, но они так не запомнятся. «Оттепель» Эренбурга определила поворот нашей жизни, само понятие «послесталинской оттепели» пошло от этой повести. Название стало нарицательным.

В повести ничего не сказано о мартовских днях 1963-го, когда мы скорбели, прощаясь с прошлым. Имя Сталина вообще не упомянуто - все это уже после него, в другую эпоху. В «Оттепели» атмосфера осени 1953 - зимы 1954 года, рассказ о том, что испытывал автор и его герои в переломную пору нашего существования... Еще прочно стояли памятники Сталину, еще отмечалось в печати его семидесятипятилетие, но что-то уже уходило. И повесть воспринималась антикультовской еще до официального осуждения того, что названо было потом «культом личности».

В чем же эта антикультовость? В подходе к человеку. Годами утверждалось, что человек - винтик в огромном государственном механизме. А тут устами своего героя, старого большевика Андрея Ивановича Пухова автор провозглашал: «Общество состоит из живых людей, арифметикой ты ничего не решишь. Мало выработать разумные меры, нужно уметь их выполнить, а за это отвечает каждый человек. Нельзя все сводить к протоколу „слушали - постановили"».

Непросто идут к своему счастью герои - им трудно разобраться в чувствах. Лена тянется к Коротееву и терзается: как уйти от Журавлева, все-таки у них дочь, да и сама выбирала. Доктор Шерер в свои годы не хочет поверить в возможность счастья с Соколовским. Соня Пухова мучается сама и мучает своего избранника, сделала равными с другими, когда «в знойный август он шагал но степи с отступающей дивизией». На войне он потерял свою любовь, до войны была подорвана вера. Можно ли подсчитать, чего больше - плохого или хорошего было в жизни Коротеева?

В повести Эренбурга нет широкого полотна жизни, но его герои знали то, что знал он. У каждого были проблемы не только личного порядка. Неуживчивый Соколовский в то же время молчун, он кажется людям странным, но многое проясняется из тех деталей его биографии, которые даны в повести. Старый большевик, участник гражданской войны, талантливый инженер, он охвачен страхом, что ему напомнят о взрослой дочери, живущей за границей. «Неужели самое важное - это анкета?» - думает он. Соколовский уже пострадал из-за анкеты, его прогнали с уральского завода, в газете появился фельетон о нем. И вот снова та же угроза, теперь Журавлев готов напомнить ему о бельгийском родстве. Узнав об этом, Соколовский тяжело заболевает...

Может быть, Эренбург «нагнетает» горькие судьбы? Но ему-то известно, что поколение Соколовского хлебнуло куда больше, чем этот герой. Его сверстники не только фельетоны о себе читали, но и расставались с жизнями в сталинских казематах, как друг писателя большевик Семен Членов, как товарищ по Испании большевик Михаил Кольцов.

Писатель знал, что драматизм минувших лет был большим, чем он мог об этом сказать, знал, что и Симонов не оставался в неведении. Уже были написаны (тогда потаенные) стихи Ольги Берггольц - «Нет, не из книжек наших скудных...» Эренбург читал их. И об ахматовском «Реквиеме» ему было известно от самого автора. Так что Эренбург был искренен, когда писал: «Я не стал бы оспаривать суждения К. Симонова, если бы они ограничивались оценкой художественных достоинств или недостатков моей повести». Речь шла о другом. О характеристике времени, о том, какими красками нарисована наша жизнь.

Тут самая пора обратиться к 1954 году. Уже задули теплые ветры, но сколько было еще наледей, теневых сторон. При активном участии того же Симонова еще раз «проработали» Зощенко. Резкой критике подверглись статьи Михаила Лившица, Владимира Померанцева, Федора Абрамова, опубликованные в «Новом мире». Все они попали в «очернители». В результате этой критики был первый раз снят со своего поста редактор журнала Александр Твардовский. Вместо него назначили... Симонова. Так что в своих переживаниях Эренбург был не одинок. Год спустя. критика обрушилась на Павла Нилина - он написал повесть «Жестокость», говорил о том, как время испытывало человека на разрыв, утверждал, что нельзя добиться высоких целей безнравственными методами...

Что же до Эренбурга, то его «Оттепель» еще долго была на «черной доске». Не нравились герои, не нравилось, как говорит писатель об искусстве. Симонов уделил этому в своей статье большую ее половину, утверждая, что автор дает «неверную оценку нашего искусства и пропагандирует неверные взгляды на пути его развития».

Между тем, в своей небольшой повести Эренбург и не думал представить «картину состояния искусства». В ней наряду с другими персонажами действуют два художника-антагониста - Пухов и Сабуров, есть отдельные высказывания о книгах, спектаклях. Видно, что на многое автор смотрит критически. И дело не только в искусстве. «Она (Таня. - А. Р.) играла в советской пьесе лаборантку, которая разоблачает профессора, повинного в низкопоклонстве». Вряд ли может быть хороша пьеса с таким конфликтом, потому важнее сама ситуация, при которой такие конфликты возможны. И самому Эренбургу приходилось слышать эти упреки в «низкопоклонстве».

Пожалуй, более всего говорится в повести о живописи. О ней размышляет циничный и уже предавший искусство художник Пухов. За эти размышления больше всего критиковали автора: он, дескать, не обличает Пухова, делает его чуть ли не жертвой обстоятельств. Попутно же критики, и прежде всего Симонов, утверждали, что Эренбург должен был показать широкую палитру искусства, его достижения. «Автор повести почел за благо зажмуриться и увидеть сквозь щелку только Пуховых, Сабуровых Танечек».

В архиве Эренбурга есть письмо к нему режиссера Григория Лозинцева: «Даже самые лихие критики не упрекали Островского в том, что в „Лесе“ он исказил все состояние русского театрального искусства, в котором были тогда и Щепкин, и Мартынов; и Садовский... И самое бойкое казенное перо не рискнуло бы задать вопрос Островскому - к кому он себя причисляет, к Несчастливцеву или к Аркашке, а ведь других деятелей театра в пьесе не было».

Пухов и Сабуров - разные полюса искусства. Первый чужд Эренбургу, видящему в нем приспособленца, халтурщика, второму автор глубоко сочувствует. Разумеется, существуют и деятели искусства другого плана, но писатель говорит о том, что его волнует, фокусирует внимание на этих явлениях. Симонов «угадал» в повести некоторых влиятельных и высокопоставленных приспособленцев, куда более заметных и потому вредных, таких как художник Александр Герасимов. Что же касается другого полюса, то на нем можно было тогда изредка увидеть прежде всего Фалька, замечательного пейзажиста, которого не признавали и «били рублем», обвиняя, конечно же, в формализме.

Желание тогдашней критики, чтобы Эренбург хотя бы «намекнул», что этими полюсами все не ограничивается, весьма странно, писатель говорит о реальных явлениях художественной жизни, не претендуя на их обзор. Иначе он мог бы на многое «намекнуть»: а то, например, как обходились в сороковые годы с его любимыми композиторами - Прокофьевым и Шостаковичем (одна из симфоний последнего упоминается в «Оттепели»), как закрыли театр и тем укоротили жизнь замечательного режиссера. Он мог бы напомнить и о судьбе Ахматовой и Зощенко.

Не обеляя Пуховых, Эренбург подчеркивает, что в обществе есть условия для их возникновения, что в нашем искусстве много ненужных регламентаций и сложившихся стереотипов. Тот же Симонов «согласен» - пусть в повести появится Пухов, но автор должен определеннее его разоблачать. Как будто мало саморазоблачается герой. «Конечно, я халтурщик, но в общем все более или менее халтурят, только некоторые этого не хотят понять». Действительно ли так думает Володя Пухов? Скорее успокаивает себя. Это «все» снимает ответственность, так легче жить. «Ведь все лавируют, хитрят, врут, одни умнее, другие глупее», - повторяет про себя Пухов. Снова эти «все». Но все ли художники пишут картины под одиозным названием «Пир в колхозе»? Все ли согласны нарисовать портрет Журавлева, сознавая, что у него «лицо как грязная вата между двумя рамами»? Все ли пишут такие романы и такую музыку? Из повести видно - не все. Есть Сабуров, который не станет ссылаться на эпоху («Теперь все кричат об искусстве и никто его не любит», - оправдывается перед собой Пухов), есть писатели, о которых героям повести хочется спорить. Коротеев прямо повторяет эренбурговскую оценку романа Василия Гроссмана «За правое дело»: «Войну он показал честно, так действительно было...»

Не все лавируют, не все и молчат, видя безобразия. Не молчит старший Пухов, набрасывается - и на директора завода, и на газетчиков - Соколовский («описали завод, как будто это райские кущи»). У Володи Пухова остается утешение, рожденное уже уходящим временем: «Я ни на кого не капал, никого не топил». То, что он предал себя, искусство, - вроде бы не в счет.

Критикам показался неожиданным и неоправданно приподнятым образ Сабурова. Не видели, насколько автор полемичен в изображении именно такого художника, чьи картины не покупают и не выставляют. Время вроде бы не оставило ему места в искусстве. Существовало упрощенное, прагматическое представление о задачах живописи, поддерживалось монументальное, масштабное. Все прочее шло по рубрике «формализма». И уже грезилось, что Эренбург зовет все наше искусство «встать на путь Сабурова, на путь замкнутости, отрыва от жизни». Конечно, писатель иронизировал, рассказывая об очередной халтуре Пухова - панно для сельхозвыставки с изображением коров и кур. Тут никто не усмотрел бы «отрыв от жизни», а вот портрет жены художника Сабурова, его пейзажи - это что-то не «магистральное», устаревшее, как и рассуждения о Рафаэле, о чувстве цвета, о композиции.

Эренбург утверждал в своих возражениях критикам, что повесть его не посвящена искусству. Но он надеялся на обновление общества, всей атмосферы жизни. То, что в наши дни стало закономерностью жизни, в 1954-м было откровением. Герои говорят о том, с чем они не хотят мириться. Сабуров - о фотографиях, подменяющих картины, инженер Савченко - о двоедушия, поселившемся в людях. «Вы наверное давно не бывали на таких обсуждениях, а многое изменилось... Книга задела больное место - люди слишком часто говорят одно, а в личной жизни поступают иначе». Соколовский не может найти слова, чтобы объясниться с Верой Григорьевной, он не робкий мальчик и свое состояние выражает, ощущая всю тяжесть пережитого: «Кажется, что наши сердца промерзли насквозь».

Популярная киноистория получила вторую жизнь – в издательстве «Эксмо» выходят две части романа, написанные по мотивам фильма Валерия Тодоровского. Мы узнали у автора Ирины Муравьевой, чем книга принципиально отличается от сериала.

Вспомним сериал

Москва, 1961 год. Кинооператор Виктор Хрусталев, талантливый оператор «Мосфильма», попадает в сложную ситуацию. Он как-то замешан в гибели друга, талантливого сценариста Кости Паршина, который покончил с собой. Хрусталеву надо снять колхозную комедию «Девушка и бригадир», чтобы получить разрешение сделать фильм по замечательному сценарию, оставшемуся после погибшего сценариста. Этот сценарий хочет поставить молодой режиссер Егор Мячин. Хрусталев устраивает его стажером к маститому режиссеру Кривицкому на колхозную комедию. В этом же фильме снимаются бывшая жена Хрусталева Инга и его молоденькая возлюбленная Марьяна, в которую влюбляется и Егор Мячин.

Кто убрал Хрусталева-старшего

Ирина, раньше снимали фильмы по книгам, а теперь пишут книги по сценариям?

Написать книгу по фильму заказало мне издательство «Эксмо». Согласилась, потому что была уверена, что это очень просто. Ну, халтура и халтура. Тем более что мне пообещали прислать сценарий, где все уже написано. Когда распечатала сценарий, получился сундук бумаги. Начала читать и за голову схватилась: книги-то там нет! Есть заготовка для фильма и набросок для прозы. В этом, кстати, особенность любого сценария: вся тяжесть падает на искусство режиссера и актерскую игру. Возьмите любую классику. Например, «Мою Прекрасную Леди». Запомнили ли бы вы этот фильм без Одри Хепберн? Или «Летят журавли» без Татьяны Самойловой? Так что мне быстро пришлось смириться с тем, что работа эта легкой не будет. Надеюсь, книга не уронит себя в этом жанре добротного любовного остросюжетного романа.

Чем сюжет романа отличается от сценария?

Тот, кто смотрел фильм, наверняка помнит, что самым острым драматическим узлом «Оттепели» оказывается история Виктора Хрусталева, которого следователь Цанин подозревает в убийстве сценариста Паршина и, возненавидев Хрусталева с первой минуты, начинает раскапывать всю его биографию. Тут-то и выясняется, что в судьбе Хрусталева есть темное пятно: отец освободил его от призыва в армию, когда война подходила к концу. Как освободил? Хрусталев получил бронь и проработал в отцовском КБ все то время, которое оставалось до окончания войны. Цанин, докопавшись до этой подноготной в жизни героя, разоблачает его в центральной газете. Хрусталева-старшего отправляют на пенсию. Знаете, когда такие повороты прячутся внутри фильма, то нелепость их почти незаметна, но в книге! А еще лучше сказать: но в жизни! Это – как бритвой по глазам. Начинаем разбираться: кто отец Хрусталева? Скорее всего, это слепок с главного советского ракетчика Королева. А как жил Королев? Подобную жизнь определяют так: совершенно секретно. Какой районный следователь посмел бы тявкнуть на главу космических государственных разработок? Да этого бедолагу-следователя взяли бы под белые ручки, связанные смирительной рубашечкой, и больше о нем бы не вспомнили. В моей «борьбе» со сценарием это было, пожалуй, самый сложный момент. Голову чуть не сломала. И вот что придумала: Хрусталева-старшего хотят снять именно сверху. Кому-то о-о-чень высоко мешает этот главный ракетчик, кто-то хочет посадить на его место другого. Мелкий районный следователь Цанин получает задание именно сверху, пошарить по «сусекам», «зацепить» старшего Хрусталева через младшего.

Ну, просто «Отелло», а не «Оттепель».

А как обстояло дело с любовными линиями? Там все логично?

Там тоже были свои трудности. В сценарии много страстей. Ну, просто «Оттело», а не «Оттепель». Лейтмотивов, насколько я смогла насчитать, всего два: «тела их переплелись» и «она дает ему пощечину». Переплетаются действительно часто, и «мордобитий» на удивление много. Но вот что касается логики и психологической обоснованности... Тут я делаю глубокую паузу.

Может, поясните на примерах?

Влюбленная и счастливая Марьяна просит Хрусталева пойти с ней в питомник, где готовят собак к пограничной службе. Там у Марьяны «воспитанник» Тема, чудесная двухлетняя овчарка, которая не годится к службе, потому что очень смешная, неуклюжая, но все ее любят, а Марьяна дважды в неделю навещает собаку. Подходят они, крепко обнявшись, к будке, выскакивает им навстречу Тема, облизывает Марьяну, и та, радостная и простодушная, говорит Хрусталеву: «Погладь его, Витя! Не бойся!» Хрусталев протягивает руку, а Тема от ревности цапает за его палец. И дальше я в изумлении читаю в сценарии: «Хрусталев говорит: «Нам надо расстаться». Поворачивается и уходит». Это он не Темочке, глупой собаке, говорит, а любимой женщине Марьяне. В фильме вы ничего и не заметите: там хорошо сыграно. Но в книге я этот кусок не выпустила, написала по-своему. Но это мелочь. А есть и большие примеры. Почему Марьяна, чуть было не потерявшая рассудок от горя, что ее бросил Хрусталев, единственно любимый, соединяется с Мячиным и не только выскакивает за него замуж – это бы еще куда ни шло – но почему она, лежа с ним в постели, по сценарию хихикает? У нее под сердцем ребенок от Хрусталева, а она хихикает. Странно как-то. Может, и действительно, с головой что-то... Офелия тоже ведь песенки пела. Значит, мне нужно было полностью выбросить все, что связано с этим хихиканьем, да и само «хихиканье» выбросить, а написать, почему она все же лежит в постели с Мячиным и как ей там, милой и робкой, лежится. Пока писала все это, переживала и оттачивала каждое слово так, как будто это не роман по мотивам, а мой собственный, самый что ни на есть кровный и близкий мне замысел. А вот еще: почему Хрусталев отказывается от Марьяны? Потому что на съемочной площадке никто не должен знать, что это его любовница? Да по логике его характера плевать ему на то, что кто скажет! И даже наоборот: приятно. Ингу лишний раз позлить. А почему Марьяна, только что честно сказавшая Мячину: «Я вас НЕ люблю», вдруг его же и любит? Почему Пичугин, учитывая его ориентацию, радостно приводит к бабушке в качестве своей невесты операторшу Люсю, которая его очень забавным, но малоправдоподобным способом вызволила из тюрьмы? Не буду всего перечислять. Еще раз повторю: сценарий – заготовка, набросок. Но к чести именно этого сценария должна сказать, что в нем зажжены все самые яркие фонарики: любовь, измена, страсть, карьера, только что пережитый сталинизм, призрак недавних лагерей, сложная партизанская тема. Богатый материал, пестрый.

Инга – не просто женщина, она – жена

Кстати, как вы считаете, почему же все-таки Хрусталев расстается с Марьяной? Как вы это решили в книге?

Во-первых, Хрусталев – сам по себе невротик, психопат. Характер этот в фильме сыгран замечательно. Немногословный, сдержанный, сильный психопат. Почти что Печорин. Но не только в этом дело. Мне пришло в голову несколько утяжелить, что ли, его сознание. Я наделяю Хрусталева чувством не абстрактной вины, как это сделано в сценарии, а вполне конкретной. Ему не просто так стыдно – не такой, понимаете, квасной патриотизм, вроде белой фаты на фоне вечного огня – ему стыдно по простой и жгучей причине: он один избежал этого последнего призыва, а весь его класс, все мальчишки, с которыми он дрался, дружил, соревновался и т.д., пошли и погибли. Весь класс. И его память не справляется с этим. А стало быть, и совесть. Он человек раненый, надломленный. И сложные его отношения с отцом именно потому и сложны, что он ему дважды обязан жизнью. Он из тех людей, которые требуют тепла, но сами его не дают. Требуют любви, а сами отвечают на нее страстью. А страсть – штука коварная, лукавая. Почему он возвращается к Инге, почему они пытаются снова жить семьей и высчитывают, хватит ли у них денег на отпуск и на новый холодильник? Не просто потому, что Инга его спасла от страшного обвинения в убийстве, а потому что она вдруг стала родной. Его выводят из СИЗО, он подходит, они обнимают друг друга и замирают. Ему в эту секунду не страшно. Она не женщина, не любовница, она – жена.

Но тогда почему же это всё обрывается? Почему же он в финале, стоя на подножке вагона, предлагает Марьяне уехать с ним? Марьяне, а не Инге?

Это как раз просто. Инга его предаёт именно с той точки зрения, о которой я только что говорила. Она снова оказывается не женой, а женщиной, которой важнее всего её карьера. Она ведь выгоняет его из дома, потому что он поставил под угрозу ее карьеру. А такая Инга ему не нужна.

А Марьяна?

Марьяна – любимая. Марьяна – это его молодость, его нежность, его умиление, которому он по причине своей настороженности и внутренней недоверчивости изо всех сил сопротивляется. Он злится на нее, ревнует ее, она временами кажется ему бездарностью, он категорически не принимает ее внезапной связи с Мячиным (действительно малообоснованной по сценарию, но тонко сыгранной актерами), более того, связь эта вызывает в нем физическую брезгливость, он собственник, но устоять против Марьяниной чарующей прелести он не может.

Финал – пока секрет

А как Марьяна очутилась на вокзале? Вы это поняли?

Я это объяснение в романе придумала. Она пришла провожать. Но не Хрусталева. Другого человека. Но пусть это будет пока секретом. Как и многое другое. Ведь я даже бабушке Марьяны и Санчи сочинила сложную судьбу. А то она какая-то приторная, эта бабушка, все пирожки печет. Не было таких бабушек! Они в прошлом веке остались. А женщина, у которой на руках оказались двое осиротевших внуков, а родители их расстреляны или, может быть, гниют в лагерях, которая войну прошла, и эвакуацию, и в Москву вернулась – такой женщине не очень до пирожков. Это ведь штампы. Счастливые сороковые, Волга-Волга. А мне была нужна книга. Поэтому «бабушку» пришлось написать заново. А заодно и брата Марьяны Александра Пичугина. Молодой человек, западник, к тому же нетрадиционной сексуальной ориентации, в начале шестидесятых годов... Тут было над чем поработать. Да и Марьяна не просто милая и робкая, она – крепкий орешек, и судьба ее не будет лучезарной. А Мячин? Он человек порывистый, непредсказуемый, часто нелепый. Поэтому, что случится, когда у Марьяны появится ребенок, – никто не знает. Я бы на месте Валерия Тодоровского еще бы поснимала, в сценарии сталось много сюжетных «заначек»…

О писателе

Ирина Муравьева – русская писательница, публицист, редактор и литературовед, живущая в Бостоне, США. Родилась в 1952 году в Москве. Окончила филологический факультет МГУ, занималась переводами поэзии с английского и немецкого языков. В 1985 году вместе с семьей эмигрировала в Америку. Несколько лет преподавала русский язык в Гарвардском университете. Автор двадцати романов, множества рассказов, один из которых («На краю») вошел в число «26 лучших произведений женщин-писателей мира» (1998). Творчество Муравьевой продолжает традиции русского классического романа. Она переведена на восемь языков. Роман автора «Веселые ребята», посвященный любви советских школьников, в начале 2000-х вызвал бурные споры и вошел в короткий список премии Букера. В 2009 году книга «Любовь фрау Клейст» была отмечена премией «Большая книга». Роман «День ангела» вошел в лонг-лист премии «Ясная поляна» (2011), «Барышня» – в шорт-лист Бунинской премии (2011).

Отрывок из книги Ирины Муравьевой «Оттепель. Льдинкою растаю на губах»:

Знакомство Хрусталева с Марьяной:

В кинотеатре «Художественный» на Арбате шел фильм Рязанова «Человек ниоткуда». На «Мосфильме» распространили слухи, что Суслов устроил скандал после просмотра и фильм вот-вот запретят. Хрусталев поставил машину в переулке, взял билет на семичасовой сеанс и сел в предпоследнем ряду. С самого начала фильм начал раздражать его: слишком много зубоскальства. «По-настоящему укусить боится, а тявкает громко», – подумал он про Рязанова, которому, в сущности, всегда симпатизировал. Юрский и Папанов ему понравились меньше, чем Моргунов, у которого была эпизодическая роль повара.

«И все-таки ни один, даже самый прекрасный актер, не может спасти слабого фильма, – подумал он. – Все дело, как ты ни крути, в режиссере и сценаристе».

Очень хотелось есть, но дома ничего не было. Хорошо, что хоть «Елисеевский» еще открыт. Хрусталев выскочил под дождь, забежал внутрь, взял коробку сардин, докторской колбасы и два батона. Коньяка у него теперь много, хватит надолго. На остановке троллейбуса стояли люди. Он вдруг заметил темноволосую насквозь мокрую девушку с большими глазами. Зонт ее сломался, и она прикрывалась им, наполовину закрытым. Фигурка ее напомнила ему ту худенькую, которую два часа назад обхаживал Мячин у памятника. Совпадение, конечно. Мало разве худеньких? Он остановил «москвич», приоткрыл дверцу:

– Девушка! Вы простудитесь! Садитесь! Я вас подвезу!

Она помедлила.

– Не бойтесь! Садитесь! Ведь вы же вся мокрая!

Она вдруг решилась и полетела к нему легче пушинки.

– Спасибо большое. Я правда вся мокрая.

– Куда вас везти? – спросил Хрусталев. – Извините, забыл представиться: Виктор Хрусталев, оператор. А вас как зовут?

– Марьяна. Марьяна Пичугина.

Он подвез ее к дому, старому многоэтажному дому на Плющихе. Разговор не получался, потому что он вдруг поймал себя на том, что начинает волноваться. Этого давно не было. Не было много лет. И не нужно, чтобы это опять наступило в его жизни, хватит.

У девочки оказались ярко-зеленые глаза. Но дело не в цвете, дело в том, как она смотрит. Немножко похоже на то, как смотрит его Аська, с таким же отзывчивым удивлением.

– Мне очень не хочется, чтобы вы уходили, – сказал он.

– Мне тоже не хочется.

Начать ее целовать прямо сейчас, в машине? Он сжал руки в кулаки и постарался, чтобы она не заметила этого.

– Ты хочешь поехать ко мне?

Она исподлобья посмотрела на него. Да, очень похоже на Аську.

– Хочу. Только вот, как же бабушка... Она так волнуется...

– Ты с бабушкой, что ли, живешь?

– И с братом, – сказала она.

– Придумай что-нибудь, а? – умоляюще сказал Хрусталев, разжал кулаки и порывисто обнял ее.

Волосы пахнут дождевой водой и, кажется, чем-то еще. Наверное, ландышем. Все. Я попался.

– Я скажу бабушке, – прошептала она, – что останусь у Светки. Что мы занимаемся, а на улице такой дождь...

Он гнал машину так, как будто торопится на самолет, который уже стоит на взлетной полосе, и сейчас закроются все его двери. В квартире было темно, но прохладно, потому что утром он оставил открытыми все окна. Она вошла, держа в руках свои мокрые насквозь босоножки, и остановилась у стола. Кажется, она дрожит. Он притиснул ее к себе и начал осыпать поцелуями, одновременно стягивая с нее мокрое платье. Она зажмурилась, но не произнесла ни слова даже тогда, когда вся ее одежда, кроме лифчика, который он почему-то не сумел расстегнуть, упала на пол. Хрусталев не успел даже испугаться того, что не сразу пришло ему в голову, а когда пришло, было уже поздно:

У нее же никогда никого не было!

Он поднял ее на руки, несколькими шагами пересек комнату и, положив на тахту, опустился рядом, не переставая обнимать ее. Она обхватила его голову обеими руками, и Хрусталев услышал ее звонко колотящееся сердце.

Мужчиной он стал в конце девятого класса. Бойкая пионервожатая Галя с круглым носом, обсыпанным оранжевыми веснушками, сказала: «Пойдем, я тебя поучу». Она оказалась отчаянной и, может быть, даже слегка сумасшедшей. После Гали были другие женщины. Ни у одной из них Хрусталев не стал первым. Даже Инга потеряла девственность незадолго до встречи с ним. Когда они, едва познакомившись на свадьбе Борьки Лифшица, сразу же решили удрать, поехать к ней на Шаболовку, и стояли на морозе, ловили такси, Инга зажала рот обледеневшей варежкой и глухо сказала, не глядя ему в глаза: «Я недавно рассталась со своим парнем, он тоже учился во ВГИКе. Мы жили с ним вместе, но я никогда не любила его». К блаженству их первой близости примешалась его дикая ревность, и утром он спросил у нее: «Ты здесь с ним спала? На вот этой постели?» И она опять, не глядя ему в глаза, ответила: «Да. Но сейчас это все совсем не имеет значения».

Представить себе, что, проезжая мимо автобусной остановки, он увидит стоящую под проливным дождем девушку, от лица которой можно просто сойти с ума, и эта девушка доверчиво впрыгнет к нему в машину и позволит ему сразу же увезти ее к себе, где станет понятным, что до нее никто никогда не дотрагивался, представить такое было все равно, что, вставши на цыпочки, достать луну с неба. Ему вдруг показалось, что, навалившись на нее своим большим телом, он причинит ей боль, и, несмотря на острое нетерпение, Хрусталев слегка отодвинулся, лег на бок, целуя ее длинную и тонкую шею со вздрагивающей голубоватой жилкой. Он медлил до тех пор, пока она сама, отчаянно, неловко, порывисто, вдруг прижалась к нему так крепко, что тело ее стало частью его тела, и только тогда он осторожно раздвинул ее послушные горячие ноги...

Проводив Марьяну утром до автобусной остановки – она ни за что не хотела, чтобы он отвез ее на машине – Хрусталев поднимался в квартиру по лестнице, и в нем происходило что-то странное: он чувствовал, как ему хочется жить. За стенами дома разгорался еще один теплый летний день, не обещающий никому ничего плохого. От луж, не успевших просохнуть после вчерашнего ливня, поднимался еле заметный пар. Каждое дерево было промыто и сверкало так, как будто его подготовили к великому торжеству. Да, жить, жить и жить! Подниматься по этой загаженной кошками лестнице, пить водку, работать, смеяться, любить. И даже в тоске, даже в дикой обиде есть жизнь. Ничего, что он столько навалял. Все еще можно исправить. В конце концов, ему ведь всего тридцать шесть. Вон Феде Кривицкому сорок восемь, а у него вот-вот должен родиться ребенок. Значит, еще не поздно, значит, все будет хорошо, потому что у этой девочки такие глаза, и так она дышит, прерывисто, нежно и ландышем пахнет, и так она просто подчинилась ему в постели... Как это она спросила ночью? «Я правда тебе подхожу?»

Машинально он нащупал в кармане брюк маленький ключ от почтового ящика, достал почту. В глаза ему бросился плотный конверт. Он разорвал его. Повестка, вызов в прокуратуру. «26 мая в 13 часов вам надлежит явиться по адресу Петровка 38, кабинет № 18 к следователю Цанину А. М. для дачи показаний».

Он всматривался в напечатанные на машинке слова, но они сливались, и на секунду он вдруг почувствовал, что перестает понимать их смысл.

Мне всегда хотелось прочитать «Оттепель» Ильи Эренбурга, но времени не выпадало, а недавно нашла её в интернете. Сразу скажу: повесть показалась слабенькой, скучной. Персонажи неживые, сюжет высосан из пальца. Естественно, возник вопрос: почему именно эта вещь дала имя целому историческому периоду?
И захотелось посмотреть, как встретили «Оттепель», когда она была опубликована, что о ней писали. Неужели она вызвала восхищение?

Повесть вышла в мае 1954 года в «Знамени». Одним из первых откликнулся на неё Константин Симонов. В то время он был на пике популярности, вторым человеком в руководстве Союза писателей СССР, возглавлял «Новый мир».

Константин Симонов опубликовал большую статью «Новая повесть Ильи Эренбурга» в двух номерах «Литературной газеты» (№№ 85, 86 от 17 и 20 июля 1954 года). Вот что он говорит о сюжете: «Рассказанная в повести история Лены Журавлёвой и проблемы, связанные с ней, заслуживают внимания. Эренбург повествует о том, как молодая женщина, учительница, ещё студенткой вышедшая замуж, постепенно начинает понимать, что её муж превратился в карьериста, равнодушного к людям и даже готового переступить через их интересы и права ради своей карьеры. Лена Журавлёва уходит от мужа, забирает ребёнка, начинает самостоятельную жизнь, и писатель утверждает право на её этот шаг; нравственная деформация Журавлёва разрушила их любовь, семью, и дальнейшая совместная жизнь двух чуждых друг другу людей перестаёт соответствовать нормам социалистической морали. Наряду с этим, создавая отрицательный образ Журавлёва, оказавшегося на посту директора завода, Эренбург законно спрашивает: да может ли руководить людьми человек, не любящий их, человек, кощунственно прикрывающий нежелание заботиться о людях якобы государственными интересами, то есть начисто не понимающий этих государственных интересов? И отвечает: нет, не может!»

Как же относятся к поступку Лены другие персонажи? Считают её дурочкой, проворонившей своё счастье? Константин Симонов тоже спрашивает: «Почему, вспоминая положительных героев И. Эренбурга, вместе с симпатией к ним испытываешь и чувство неудовлетворённости, когда охватываешь глазом общую картину?»

Значит, и автор рецензии засомневался в правильности поступка Лены? Нет! Его смутило другое: «Вот Лена, хорошая молодая неглупая женщина. Такой она выглядит в повести. Однако, когда о ней заговаривают другие персонажи, то эти качества начинают приобретать оттенок исключительности, подчёркнутости. «Умная женщина, в Москве такую редко встретишь», – думает о ней Коротеев…»

И вот как вообще оценивает повесть «Оттепель» Константин Симонов: «Далёкая от художественности отрывочная протокольная запись характерна для многих страниц «Оттепели» – произведения, где беглость и поверхностность наблюдений самым разительным образом сказались не только на его идейной стороне, но с неменьшей отрицательной силой и на стороне художественной. А в итоге перед нами повесть, которая, на мой взгляд, много слабей всего, что создал Илья Эренбург за последние полтора десятилетия своей работы в литературе… В конечном итоге вся повесть, несмотря на некоторые хорошие страницы, представляется огорчительной для нашей литературы неудачей автора».

На II съезде писателей, который состоялся в том же 1954 году, где и в докладе, и в содокладе называли повесть «Оттепель» неудачной, Илья Эренбург сказал в своем выступлении: «Если я ещё смогу написать новую книгу, то постараюсь, чтобы она была шагом вперёд от моей последней повести, а не шагом в сторону».

Михаил Шолохов в своей речи на этом Съезде иронически прокомментировал слова Эренбурга: «По сравнению с «Бурей» и «Девятым валом» (романы Ильи Эренбурга, удостоенные Сталинской премии) «Оттепель», бесспорно, представляет шаг назад. Теперь Эренбург обещает сделать шаг вперёд. Не знаю, как эти танцевальные па называются на другом языке, а на русском это звучит: «топтание на месте». Мало же утешительного вы нам наобещали, уважаемый Илья Григорьевич!»

Почему короткий, но столь значимый отрезок нашей истории был назван по имени этой общепризнанно слабой повести, для меня осталось загадкой… Но из дня сегодняшнего можно предложить такую версию. Оценки «Оттепели» литературной, наверное, можно применить и к «оттепели» политической – беглость и поверхностность, неудача, несмотря на некоторые хорошие страницы.

Татьяна ЖАРИКОВА

В клубе крупного промышленного города - аншлаг. Зал набит битком, люди стоят в проходах. Событие незаурядное: опубликован роман молодого местного писателя. Участники читательской конференции хвалят дебютанта: трудовые будни отражены точно и ярко. Герои книги - воистину герои нашего времени.

А вот об их «личной жизни» можно поспорить, считает один из ведущих инженеров завода Дмитрий Коротеев. Типического здесь ни на грош: не мог серьёзный и честный агроном полюбить женщину ветреную и кокетливую, с которой у него нет общих духовных интересов, в придачу - жену своего товарища! Любовь, описанная в романе, похоже, механически перенесена со страниц буржуазной литературы!

Выступление Коротеева вызывает жаркий спор. Более других обескуражены - хотя и не выражают этого вслух - ближайшие его друзья: молодой инженер Гриша Савченко и учительница Лена Журавлева (ее муж - директор завода, сидящий в президиуме конференции и откровенно довольный резкостью критики Коротеева).

Спор о книге продолжается на дне рождения Сони Пуховой, куда приходит прямо из клуба Савченко. «Умный человек, а выступал по трафарету! - горячится Гриша. - Получается, что личному - не место в литературе. А книга всех задела за живое: слишком часто ещё мы говорим одно, а в личной жизни поступаем иначе. По таким книгам читатель истосковался!» - «Вы правы, - кивает один из гостей, художник Сабуров. - Пора вспомнить, что есть искусство!» - «А по-моему, Коротеев прав, - возражает Соня. - Советский человек научился управлять природой, но он должен научиться управлять и своими чувствами...»

Лене Журавлевой не с кем обменяться мнением об услышанном на конференции: к мужу она уже давно охладела, - кажется, с того дня, когда в разгар «дела врачей» услышала от него: «Чересчур доверять им нельзя, это бесспорно». Пренебрежительное и беспощадное «им» потрясло Лену. И когда после пожара на заводе, где Журавлев показал себя молодцом, о нем с похвалой отозвался Коротеев, ей хотелось крикнуть: «Вы ничего не знаете о нем. Это бездушный человек!»

Вот ещё почему огорчило её выступление Коротеева в клубе: уж он-то казался ей таким цельным, предельно честным и на людях, и в беседе с глазу на глаз, и наедине с собственной совестью...

Выбор между правдой и ложью, умение отличить одно от другого-к этому призывает всех без исключения героев повести время «оттепели». Оттепели не только в общественном климате (возвращается после семнадцати лет заключения отчим Коротеева; открыто обсуждаются в застолье отношения с Западом, возможность встречаться с иностранцами; на собрании всегда находятся смельчаки, готовые перечить начальству, мнению большинства). Это и оттепель всего «личного», которое так долго принято было таить от людей, не выпускать за дверь своего дома. Коротеев - фронтовик, в жизни его было немало горечи, но и ему этот выбор даётся мучительно. На партбюро он не нашёл в себе смелости заступиться за ведущего инженера Соколовского, к которому Журавлев испытывает неприязнь. И хотя после злополучного партбюро Коротеев изменил своё решение и напрямую заявил об этом завотделом горкома КПСС, совесть его не успокоилась: «Я не вправе судить Журавлева, я - такой же, как он. Говорю одно, а живу по-другому. Наверное, сегодня нужны другие, новые люди - романтики, как Савченко. Откуда их взять? Горький когда-то сказал, что нужен наш, советский гуманизм. И Горького давно нет, и слово „гуманизм“ из обращения исчезло - а задача осталась. И решать её - сегодня».

Причина конфликта Журавлева с Соколовским - в том, что директор срывает план строительства жилья. Буря, в первые весенние дни налетевшая на город, разрушившая несколько ветхих бараков, вызывает ответную бурю - в Москве. Журавлев едет по срочному вызову в Москву, за новым назначением (разумеется, с понижением). В крахе карьеры он винит не бурю и тем более не самого себя - ушедшую от него Лену: уход жены - аморалка! В старые времена за такое... И ещё виноват в случившемся Соколовский (едва ли не он поспешил сообщить о буре в столицу): «Жалко все-таки, что я его не угробил...»

Была буря - и унеслась. Кто о ней вспомнит? Кто вспомнит о директоре Иване Васильевиче Журавлеве? Кто вспоминает прошедшую зиму, когда с сосулек падают громкие капли, до весны - рукой подать?..

Трудным и долгим был - как путь через снежную зиму к оттепели - путь к счастью Соколовского и «врача-вредителя» Веры Григорьевны, Савченко и Сони Пуховой, актрисы драмтеатра Танечки и брата Сони художника Володи. Володя проходит своё искушение ложью и трусостью: на обсуждении художественной выставки он обрушивается на друга детства Сабурова - «за формализм». Раскаиваясь в своей низости, прося прощения у Сабурова, Володя признается себе в главном, чего он не осознавал слишком долго: у него нет таланта. В искусстве, как и в жизни, главное - это талант, а не громкие слова об идейности и народных запросах.

Быть нужной людям стремится теперь Лена, нашедшая вновь себя с Коротеевым. Это чувство испытывает и Соня Пухова - она признается самой себе в любви к Савченко. В любви, побеждающей испытания и временем, и пространством: едва успели они с Гришей привыкнуть к одной разлуке (после института Соню распределили на завод в Пензе) - а тут и Грише предстоит неблизкий путь, в Париж, на стажировку, в группе молодых специалистов.

Весна. Оттепель. Она чувствуется повсюду, её ощущают все: и те, кто не верил в неё, и те, кто её ждал - как Соколовский, едущий в Москву, навстречу с дочерью Машенькой, Мэри, балериной из Брюсселя, совсем ему не знакомой и самой родной, с которой он мечтал увидеться всю жизнь.