«Грабли — это обратная сторона успеха. Кирилл кондрашин Награды и премии

Родился 21 февраля (6 марта) 1914 год в семье оркестровых музыкантов, в шесть лет начал обучаться игре на фортепиано, затем занимался также теорией музыки у Н. С. Жиляева, который оказал огромное влияние на его творческое развитие.

В 1931 году Кондрашин поступил в МГК имени П. И. Чайковского в класс оперно-симфонического дирижирования к Б. Э. Хайкину. Три года спустя он получил место помощника дирижёра Музыкальной студии МХТ под руководством Владимира Немировича-Данченко, где впервые встал за пульт 25 октября 1934 года.

Окончив консерваторию в 1936 году, Кондрашин стал дирижёром Малого театра в Ленинграде, где под его управлением состоялись представления опер А. Ф. Пащенко «Помпадуры», Дж. Пуччини «Девушка с Запада», М. М. Черёмухина «Калинка» и др. На первом Всесоюзном конкурсе дирижёров в 1938 году Кондрашин получил почётный диплом, а музыкальная критика отметила его высокое мастерство.

В 1943 году Кондрашин получает приглашение в Большой театр, только что вернувшийся из эвакуации из Куйбышева. Молодой дирижёр знакомится с С. А. Самосудом, А. М. Пазовским, Н. С. Головановым, которые помогли ему расширить музыкальный кругозор и усовершенствовать мастерство управления оперным оркестром. Под управлением Кондрашина было поставлено несколько новых опер, в это время он также часто выступает с ведущими оркестрами страны, исполняя сочинения Н. Я. Мясковского, С. С. Прокофьева, Д. Д. Шостаковича, Рахманинова, П. И. Чайковского, Ф. Листа и Р. Вагнера. В 1948 и 1949 годах он получает Сталинскую премию первой и второй степени, соответственно.

Покинув Большой театр в 1956 году, Кондрашин начал карьеру гастролирующего дирижёра, заслужив репутацию блестящего аккомпаниатора: с оркестрами под его управлением выступали Д. Ф. Ойстрах, С. Т. Рихтер, М. Л. Ростропович, Э. Г. Гилельс, Л. Б. Коган и другие выдающиеся музыканты. На Первом конкурсе имени П. И. Чайковского в 1958 с оркестром под управлением Кондрашина на третьем туре и на гала-концерте играл Ван Клиберн, и в том же году Кондрашин впервые посетил с гастролями США и Великобританию.

В 1960-1975 годах Кондрашин возглавлял Симфонический оркестр Московской филармонии. Этот период считается самым плодотворным в карьере дирижёра. Под его управлением оркестр Московской филармонии выдвинулся в число ведущих музыкальных коллективов страны.

В декабре 1978 года после очередного концерта в Нидерландах Кондрашин принял решение не возвращаться в СССР. Вскоре он получил место главного приглашённого дирижёра оркестра Концертгебау в Амстердаме, а в 1981 году должен был возглавить Симфонический оркестр Баварского радио, однако скоропостижно умер от инфаркта.

Творчество

Кондрашин - один из крупнейших дирижёров XX века. По его собственным словам, он стремился, подобно дирижёрам прошлых лет, выработать собственное уникальное и неповторимое звучание оркестра. За время работы с оркестром Московской филармонии он исполнил многие сочинения классических и современных авторов, в том числе цикл из всех симфоний Г. Малера, а также произведения Б. Бартока, П. Хиндемита, А. И. Хачатуряна, М. С. Вайнберга, Г. В. Свиридова, Б. А. Чайковского (Б. А. Чайковский посвятил К. П. Кондрашину свою Вторую Симфонию) и многих других композиторов. Кондрашин - первый дирижёр, исполнивший цикл из всех пятнадцати симфоний Д. Д. Шостаковича, при этом Четвёртая (не исполнявшаяся со времени своего написания - 1936) и Тринадцатая симфонии были исполнены в 1962 году впервые.

Среди осуществлённых записей - произведения И. Брамса (все симфонии; концерт для скрипки с оркестром с Д. Ф. Ойстрахом), М. Вайнберга (симфонии № 4-6), А. Дворжака (концерт для скрипки с оркестром с Ойстрахом), Г. Малера (симфонии № 1, 3-7, 9), С. С. Прокофьева («Кантата в XX-летию Октября», «Ала и Лолий»), М. Равеля («Испанская рапсодия», «Вальс»), С. В. Рахманинова («Колокола», «Симфонические танцы», концерт № 3 для фортепиано с оркестром с Ваном Клиберном), Н. А. Римского-Корсакова («Снегурочка», концерт для фортепиано с оркестром с С. Т. Рихтером), А. Н. Скрябина (1 часть «Предварительного действа» в редакции А. П. Немтина - первая запись), П. И. Чайковского (симфонии № 1, 4, 5, 6, концерт № 1 для фортепиано с Ваном Клиберном), Д. Д. Шостаковича (все симфонии, «Октябрь», «Казнь Степана Разина», «Над родиной нашей Солнце сияет», концерт № 2 для скрипки с оркестром с Ойстрахом) и др.

Звучание оркестра под управлением Кондрашина отличалось уравновешенностью текстуры звучания, чётким контролем над динамикой, теплотой и единством тембра. Некоторые из своих мыслей и методов работы с оркестром Кондрашин отразил в книге «О дирижёрском искусстве», вышедшей в печать в 1972 году.

Награды и премии

• Сталинская премия первой степени (1948) - за дирижирование оперным спектаклем «Вражья сила» А. Н. Серова на сцене ГАБТ
• Сталинская премия второй степени (1949) - за дирижирование оперным спектаклем «Проданная невеста» Б. Сметаны на сцене филиала ГАБТ
• Государственная премия РСФСР имени М. И. Глинки (1969) - за концертные программы (1966-1967) и (1967-1968)
• народный артист СССР (1972)
• заслуженный деятель искусств РСФСР (1951)
• орден Трудового Красного Знамени и медали

Библиография

• Ражников В. Кондрашин рассказывает о музыке и о жизни. - М.: Музыка, 1989

"Нина!

Поскольку ты категорически отказалась остаться со мной здесь на западе, мне остаётся только одно - сделать это самому. Прости меня за все то, что я причинил тебе и детям своим уходом. Но я больше не в силах жить в условиях постоянных творческих унижений и ограничений. Я считаю себя достойным не меньше, чем Рихтер или Кремер иметь право свободного выезда. Если же в этом отказывают, у меня нет другого выхода. И двухнедельные подачки выклянчивать я устал.

Я знаю, что в моем возрасте и с моими болезнями моя новая жизнь не продлится долго, и все же решаюсь на этот шаг.

Поцелуй детей. Они взрослые и наверное смогут если не простить, то понять меня. Я вас всех люблю, и вы всегда будете в моем сердце.

Прощай и прости. Кирилл."

Это письмо Нина Леонидовна Кондрашина получила в номере амстердамского отеля "Окура", проснувшись и ожидая, когда муж - дирижер Кирилл Петрович Кондрашин, вернется с прогулки, и они вместе пойдут завтракать.

Как после выяснилось, Кондрашин пришёл в полицейский участок и написал заявление о своём желании остаться в Голландии, где ему гарантируется работа, что могут подтвердить представители Концертгебау, куда он приглашался в течение одиннадцати лет, в статусе, отличающем его от обычного дирижёра-гастролёра.

Представители Концертгебау были вызваны в полицию, увидели Кондрашина в камере за решёткой, как было положено в таких случаях во избежании эксцессов; поговорили с ним, передали письмо от жены, с которой он не захотел увидеться, взяли от него ещё одно, теперь ответное письмо к жене, приехали к ней в отель, не умея скрыть удивления. Да, они понимали преимущества открытого общества перед закрытым, ценили свои права и сочувствовали тем, кто их не имеет, были информированы о положении в странах, так называемого, социалистического лагеря куда лучше тех, кто там жил, и само по себе решение Кондрашина остаться на Западе воспринималось ими как вполне понятное. Но вот только форма, в которую он свой поступок облёк... Провести целую ночь в полицейском участке, в камере за решёткой - странно как-то добровольно на такое себя обречь. Ведь он же не матрос, отставший от команды, не переметнувшийся агент - у него всё-таки имя было, репутация, даже слава. Сказал бы - ему бы помогли, всё бы устроили, прилично, цивилизованно...

Был декабрь 1978 года. И если на Западе недоумевать могли лишь по поводу формы поведения известного дирижёра, у нас в стране, где ещё никакими послаблениями и не пахло, потряс сам факт. Отъезды ещё не сделались повальными, в каждом случае обсуждались, осуждались безоговорочно по официальной линии, а там, где друг другу доверяли, вызывали споры, рождали версии, наводили на размышления.

Судьба Кондрашина показательна утратой ориентиров, характерной и для нашего теперешнего сознания. В ней логики соседствует с непредсказуемостью, воля с паническим безумием, пунктуальность с анархией, щепетильности с предельным эгоцентризмом. Хотя позволительно ли строго судить самоубийцу? Кирилл Петрович Кондрашин умер в декабре 1978 года, и его записка жене была предсмертной. Последующие два с половиной года, что он прожил в Голландии, нельзя считать продолжением его жизненного пути. Наступил обрыв. А потом –другая жизнь, другого человека.

Оснований для взрыва, бунта у него было предостаточно. Сорок семь лет из шестидесяти с хвостиком стоял за дирижёрским пультом: двадцать четыре года проработав в опере, а в 1960 году став главным дирижером симфонического оркестра Московской филармонии, которым руководил шестнадцать лет. Пробивал для своих оркестрантов ставки (к моменту его прихода они исчислялись от 100 до 150 рублей), готовил кадры (которые потом перемещались туда, где оплата была выше), расширял репертуар (причем фундаментально, циклами - скажем, сыграл симфонии Малера, Бетховена, Шостаковича), коллектив обретал всё больший авторитет, всё большую известность. Но когда оркестр филармонии праздновал своё 25-летие, Кондрашина, недавно ушедшего в отставку, новое руководство запамятовало пригласить, и в специально выпущенным к юбилею буклете о нём упомянули буквально строчкой. "Забывчивость" была хорошо продумана: в том же буклете цитировались зарубежные рецензии, с лестными для оркестра эпитетами, но имя Кондрашина, с которым оркестр зарубежную славу и снискал, опустили, вымарали с абсолютным бесстыдством. Тоже характерно - лакейское хамство, неблагодарность лакейская, лакейская страсть унизить того, перед кем только что подобострастно заискивали,

Новое руководство оркестра Московской филармонии с Кондрашиным обошлось по-свински, именно в духе времени. Да и сам Кондрашин в интригах не 6ыл новичком: на его глазах из Большого театра убирали Голованова, Самосуда, Мелик-Пашаева. В книге, вышедшей в издательстве "Советский композитор" в 1989 году, осуществленной, как там указано за счет автора, В.Ражникова, Кондрашин вспоминает о "придворном" театре и его героях-премьерах в манере зощенковского персонажа: когда его туда зачислили, по его словам, "с харчами у меня стало хорошо, как у всех, кто работал в Большом театре". Не меньше внимания уделено ставкам, кому сколько и за что. Можно не сомневаться, что все те сведения абсолютно точны, сберегались тщательно все годы. Но только после них, как-то невпопад, некстати воспринимается замечание о том, что тогда же "кто-то исчезал, кто-то бывал под следствием... Это не так, как в те тяжелые годы, но подобная чистка шла всегда. У меня впечатление, что это делается совершенно произвольно: для того, чтобы каждый боялся". Самосуд выразился определенней: «Из Большого театра не уходят, в Большом театре или умирают или арестовывают.»

Кондрашин родился в 1914 году, и мать его, и отец, "с родословной вполне в пролетарском духе", /цитата/, работали в оркестре Большого театра. Так что с музыкой Кирилл Петрович был связан с колыбели. А вот что касается общего образования, увы, оно досталось ему в русле процветающих в послереволюционные годы экспериментов: на педагогических курсах, куда Кондрашин поступил, в ходу было, так называемое, комплексное обучение, по принципу "не бей лежачего", о знаниях учащихся мало заботились, зато в ходу были доносы, публичные покаяния, разбирательства, способные все будущее перечеркнуть. И Кондрашина задело. Спустя почти полвека он помнил своё аутодафе в мельчайших подробностях, никому ничего не простив и уяснив надолго как это опасно быть обвинённым в мелкобуржуазной психологии, оказаться причисленным к интеллигентам.

Он вступил в партию в 1939 году. С этого же года начались его зарубежные поездки, о чем сказано в той же книге "Кирилл Кондрашин рассказывает». Но почему-то в публикации в "Огоньке" No З от марта 1989 года, под названием "Почему я остался на Западе", дата вступления в партию изменена с 1939-го на 1941 год. И мотивировки приведены иные.

Тут было больное, и не у одного только Кондрашина. С одной стороны... и с другой стороны... То есть н а д о, и не без пользы, и даже неминуемо, иначе все твои качества, способности, возможности - псу под хвост, а, если вдуматься, не велика ведь жертва...

Хотя сам Кирилл Петрович говорил о себе, что он "был убеждённым и идейным сталинистом... Я считал, что вообще каждый человек должен свою жизнь отдать за благосклонный взгляд этого человека. А впервые у меня лично зародилось сомнение в 1952 году, когда возникло дело о врачах. Тут я подумал, что нельзя поверить в эту чушь.» Близкие вспоминают, что XX съезд он пережил тяжело, чувствовал себя потерянным, сбитым с толку, но разочарованным пока только в вожде, в котором, как оказалось, он обманулся.

Ещё в молодые годы у него обнаружился недюжий общественный темперамент, активность, среди музыкантов не столь уж частая: это все же был довольно инертный в политическом плане слой - артисты, словом... Кондрашина же избрали в партком Большого театре, позднее он деятельно проявлял себя в обкоме. А в университете марксизма-ленинизма, организованном при Центральном доме работников искусств, когда ему поручалось отмечать посещаемость коллег, проявлял высочайшую ответственность, абсолютную неподкупность: те, кто занятия пропускал, на его снисходительность зря рассчитывали.

Он вообще по характеру был строг, педантичен, склонен к морализированию, но, казалось, имел на то право - сам никогда ничего не нарушал. Очень ценил обязательность, свои обещания всегда сдерживал. Если кто-то опаздывал, приходил в бешенство, способен был из-за этого перечеркнуть дружбу. Бывает, что достоинства перерастают в недостатки, и чрезмерная добродетель давит на близких, раздражает не меньше, чем порок. Но, как говорится, у каждого своя природа, главное, чтобы был в человеке стержень. В Кондрашине стержень был, была основательность, надежность, уважаемые окружающими.

Но как же тогда относится к его действиям в декабре 1978 года? Это представляется просто невероятным - не само по себе решение не возвращаться в Союз, а то, к а к он себя тогда повел; оставил жену спящей в отеле, детей брошенными, в неведении.

С женой, Ниной Леонидовной, он прожил вместе четверть века, обожая, гордясь ею, умницей. Не жизнь - роман, с ухаживаниями, шутливой, а порой утомительной ревностью, но его несомненная любовь перевешивала случающиеся размолвки. Вместе ездили на гастроли, и на концертах, дирижируя, он спиной, как уверял, чувствовал присутствие жены в зале, точно угадывая где она сидит, в каком ряду. И вот эта записка, присланная из полиции в отель, все перечеркнувшая.

На следующий день Нина Леонидовна возвращалась в Москву одна, в сопровождении работника советского посольства: зарегистрировала два билета, на себя и на мужа, будто бы запаздывающего, опасаясь, что если она во всем признается, её не выпустят, начнутся выяснения, расспросы, а дома сыновья, и было бы ужасно, если бы узнали они о поступке отца из чужих уст. А кроме того, сразу по возвращении ей предстояла тяжёлая операция, о чем Кирилл Петрович знал, волновался, но очень просил повременить, говорил, может обойдётся... Не обошлось. И мужа рядом не было.

Сыновья заканчивали один училище, другой университет. Сразу возникли сложности с распределением: кому была охота брать на работу парня, у которого отец на Запад, удрал, о чем шумели и в газетах, и по радио. А если он тоже уедет, зачем подставлять коллектив, ведь такие истории тогда воспринимались однозначно, и все окружение оказывалось под подозрением, виноватыми считались все, кто мог хотя бы предположительно что-то знать... А самый старший сын, от первого брака, работал звукорежиссёром на фирме "Мелодия", видел как кладутся на полку, а порой и размагничиваются пленки с записями отца, попавшего в "черный список". Там, кстати, собралась уже довольно обширная компания из превосходных музыкантов, но надо было дожить пока их реабилитируют, решат заново издавать.

Кирилл Петрович писал сыновьям письма, держал их в курсе своих профессиональные дел, которые складывались удачно. Его всюду приглашали, распорядок концертов был плотным, и он, со свойственной ему дотошностью не ленился переписывать расписание поездок всем трем мальчикам: Париж-Лондон-Женева-Амстердам... Писал и жене, часто звонил по телефону, хотел, значит, и в этой жизни присутствовать. Хотя в Голландии он познакомился с Нолдой Брукстра, бывшей его переводчицей, а после ставшей подругой, и даже душеприказчицей во всех его делах. Протоколы в полицейском участке, куда Кондрашин явился, заполнены были с её помощью, и ещё многое она ему подсказывала, помогая адаптироваться к капиталистической действительности. Нолду в западной прессе называли последней любовью Кондрашина, она же сама заявляла, что является не только последней, но и единственной его любовью. Ей, возможно, виднее, но до последнего дня Кирилл Петрович продолжал писать письма своей законной жене, делясь тем, о чем с Нолдой ему откровенничать было неудобно. О своем одиночестве, например. О том, что в Голландии, прекрасной, уютной, для него всё чужое. Словом, не так ему хорошо, как, казалось бы, должно было быть...

Прежде он приезжал в Голландию, хотя и часто, но на коротке и в положении гостя, ожидаемого, почитаемого. Город оклеивался афишами с его именем, каждое выступление рецензировалось подробно. Словом, это был праздник, как и у нас, когда приезжает знаменитый гастролёр, и, кажется, такое событие ну никак нельзя упустить, и ажиотаж порой привносится даже излишний...

И вот он стал, хотя и не гражданином (гражданство голландское так и не успел получить), но жителем Амстердама, где, при дефиците площади, пешком ходить проще, чем ездить на автомобиле, и, даже при наплыве туристов, знакомые лица вычленяются сразу, оседают в памяти. Вот и Кондрашин превратился в знакомого, хотя и очень уважаемого, но ореол всё же несколько потускнел.

Впрочем, после отъезда, говорят, он как музыкант сильно изменился, раскрепостился, стал гораздо смелее в интерпретациях. Раньше его порой упрекали в некоей заданности, холодноватости, приверженности канонам. А вот тут, когда на него свободой повеяло, это и на творчестве отразилось. Вполне возможно. Верю Петру Кондрашину, получившему последние записи своего отца и убедившемуся насколько он как дирижер вырос. "Слушаешь и кажется - другой человек", - Петр Кириллович сказал. Да, верю. Д р у г о й человек, в д р у г о й жизни.

Я видела письма, написанные Кондрашиным в "инстанции". По содержанию они почти точь-в-точь совпадают с письмами Леонида Когана, скажем, П.Н.Демичеву. Ни тому, ни другому не ответили. Коган умер, а точнее погиб, истерзанный, затоптанный чиновным бездушием. Кондрашин уехал, но эта тоже в сущности была смерть: он знал, на что шел, и что долго не выдержит.

После случившегося инфаркта, жена не давала ему поднимать тяжелое, сама в поездках таскала чемоданы. Но оградить его от перегрузок моральных ни ей, никому не было под силу. Сам Кирилл Петрович влезал в ситуации, которые мог бы и избежать. Он чего-то, и очень существенного, что ли недопонимал. Даже язык у него, если судить по той же книжке, да и по впечатлениям людей, его знавших, отражал такую путаность, двойственность. Не чувствовал, кажется, дистанции, разделяющей артиста и власть, поэта и цензора, - дистанции, которая даже при жесточайшей тирании не даёт властям до творцов дотянуться. И от этого тоже, может быть, возникал разлад с самим собой.

Ведь будучи профессионалом высокого класса, он неминуемо приближался к постижению тех истин, что искусство, а музыка в особенности, раскрывает в предельной полноте, чистоте. И там нет места недомолвкам.

Но он вырос в Системе и старался не вступать с ней в конфликт. Его награждали, выдвигали, допускали до общения с лицами, приобщенными к самым верхам, усаживали с ними вместе на совещаниях исключительной важности, что льстило. Но когда он являлся в верха о чем-то просить, скажем, разрешить к исполнению произведение автора, почему-либо не приветствуемого властями, чем-то перед ними провинившегося, мгновенно оказывался в положении назойливого просителя, которого позволительно было одернуть, даже прикрикнуть. После такого "холодного душа" возвращался с сердечным колотьем, чувствуя себя и униженным, и обманутым.

Выезжать за границу Кондрашин начал с 1939 года, так что к концу семидесятых впечатлений у него накопилось достаточно, и выводы, как говорится, напрашивались сами собой. Тем более, что он не довольствовался только бытовыми наблюдениями, но и в своих зарубежных турне покупал, изучал издания, названия которых в те годы страшно было произнести вслух. Теперь, правда, их цитируют в нашей прессе, и все же, признаться, как-то неспокойно порой бывает, нет-нет, а дрогнет что-то внутри. Какой-то, неосознанный даже, мгновенный тайный огляд: а не подсматривает, не подслушивает ли за тобой некто, перед кем на всякий случай стоит оправдаться... Даже теперь, а тогда? Д в о е м ы с л и е, пожалуй, в ряду самых тяжких бед, причинённых людям Системой. И человека от природы правдивого можно заставить лгать, но сознание его станет разодранным, занеможет душа. Ведь она-то, душа, знает, что ложь - грех, и не принимает никаких оправданий. В письмах Кирилла Петровича родным из Голландии как рефрен повторяется: молитесь за меня...

В последние годы своей жизни в СССР у него стала развиваться глухота: выпадали определённые частоты. Однажды на репетиции он не услышал вступление за сценой английского рожка, пришел домой, близкий к обмороку. Возможно, это было следствием нервного истощения, что подтверждает его последующая, двухлетняя работа с западными оркестрами, где не возникало подобных проблем. А вот дома, с родным коллективом, он почувствовал себя уязвимым, беззащитным: о беспощадности оркестрантов знал на примере глохнувшего Маркевича, Файера, о которых рассказывались забавные анекдоты, но он, при своей гордости, властности, не мог допустить никаких шуток в отношении себя. Можно представить состояние человека, для которого пошатнулось главное, в чем он и от себя и от других требовал безупречности, и вдруг почувствовавшего свою неполноценность.

Он решил из оркестра уйти - из оркестра, им слепленного, являющегося его детищем. И никто его не удержал, не выразил хотя бы огорчения, ни коллеги, ни "высокие инстанции". Как у нас принято: был человек - и нету. Обещали, правда, что его будут приглашать как дирижера-гастролера, что распространено повсюду на Западе, но у нас встречает опять же специфические, н а ш и трудности: лишившись положения хозяина, со своей вотчиной распрощавшись, человек оказывается не у дел, выброшенным, никому не нужным. Мы не умеем чтить людей по заслугам, в нас не воспитано чувство признательности, мы не способны увидеть самих себя в завтрашнем дне: как поступили мы, так поступят и с нами, и наше желание всё урвать сейчас, сию же минуту, бездушный безмозглый прагматизм, застилающий наши глаза, обернётся собственной нашей раздавленностью, мольбой о пощаде.

Кондрашина приглашали гастролировать за границу. Но и тут сложности возникли. При оформлении нужна была справка о состоянии здоровья, каждый год приходилось проходить перерегистрацию, а у него нашли аневризму аорты: могли выпустить, а могли и нет.

Каждый раз он пересекал границу с ощущением, что следующего раза не будет. Не допустят, запретят. А зачем тогда все? И тут он оказался в чужой власти, за него решающей жить ему или помирать, дирижировать или поливать фикус. А уж он-то знал как срабатывает Система: нет - и все.

Он остался. Это был прыжок в пропасть, странный, безумный с точки зрения тех, кто стоит на твердой почве, на т о м берегу. Возможно, совершил он его в состоянии смятенности. Потом вспоминали, что он договаривался о встречах, затеял в квартире капитальный ремонт, размечал, планировал жизнь на месяцы вперед, с учетом несомненного своего возвращения, и вдруг... Но когда обсуждается чьё-то самоубийство, тоже всплывают несуразности: зачем было в парикмахерскую идти, заказывать пальто, покупать новую мебель, а на следующий день... Нет, живым не понять. И разумным, сбалансированным не почувствовать грани, где всё обрывается, рушится, где не может быть пути назад, нельзя отступиться. Черта подведена; а что там, дальше, - д р у г а я жизнь?..

Однако, его письма к жене свидетельствуют, что другой жизни так и не получилось, и сам он другим не стал, как ни хотелось ему перемениться, избавиться от груза, накопленного за шестьдесят пять лет, освободиться от "нашей специфики", на фоне западной жизни, при западном окружении, осознаваемой им всё с большим стыдом, как уродство. «Я надеялся, - он писал, - получить свободу, но от себя не убежишь. Поэтому и полной свободы я не обрел - остановился на полпути.» Казалось, и быт у него переменился, и возможности, - всё бы забыть, отбросить, и в первую очередь себя, прежнего! А вот не получалось. "Конечно, я знал на что я шёл, но всё же не ожидал, что так ужасно будет жить в двух жизнях одновременно"...

Его жену, вернувшуюся в СССР, не выпускали за границу все годы, и на похоронах мужа она тоже быть не смогла. Могилу с черной мраморной плитой на кладбище к северу от Амстердама, с надписью "Кирилл Кондрашин. 1914-1981" увидела спустя девять лет. Шла по ухоженным аллеям, в благолепии, чинности, свойственных тамошнему укладу, сопровождаемая деликатным спутником, беседуя с ним о чем-то, и вдруг он сказал: тут. И сама не зная, до сих пор ни понимая, что о ней тогда случилось, бросилась на землю, к куску черного гладкого мрамора, и забилась, закричала, завыла, как на том голландском кладбище, наверно, никто никогда не слышал. Это были вопли, это были крики из н а ш е й жизни. И в ней, в этой жизни, была любовь, было горе - было в с ё.

Беда не приходит одна, она любит компанию. Высокопоставленные художники как сговорились против Кондрашина. Главный дирижер Госоркестра не раз активно пресекал все предложения своего худсовета о приглашениях Кондрашина. Из БСО уволили Геннадия Рождественского. Коль дела не поправишь, решил оркестр, то нельзя терять хорошей возможности: сейчас свободен Кондрашин - надо его просить стать главным. Он блестящий дирижер, недавно сделавший с БСО прекрасную запись Симфонии № 3 Брамса. Но председатель радиокомитета Лапин, в чьем ведении этот коллектив, был начеку и с негодованием отверг эти предложения. Разумеется, пришедший в БСО Владимир Федосеев также старательно оберегал коллектив от такого интерпретатора (причем тут музыка, когда культура пытается задушить одного из своих лучших представителей!).

Москва перекрыла все дирижерские дороги Кондрашину. Он очень быстро оказался никому не нужен. Министерство культуры РСФСР злобным молчанием испытывало своего недавнего баловня, а теперь взбунтовавшегося мастера-ослушника. Бескомпромиссными и последовательными в своей дружбе и любви оказались только два музыканта: Джансуг Кахидзе и Израиль Гусман, с радостью пригласившие Кондрашина в свои оркестры, где они были главными дирижерами. Причем Кахидзе ведь в свое время пострадал от кондрашинской несправедливости (тот не отгадал в нем замечательного музыканта и яркого дирижера и не пропустил на заключительный тур одного из дирижерских конкурсов, который возглавлял). Кроме того, Кахидзе вытерпел и капризы измученного маэстро, менявшего на ходу программы и сроки.

В беседах Кондрашин не однажды упоминал об эксплуататорском отношении к артисту в Союзе. И противопоставлял Запад. «Там, - аргументировал он, - каждый мой приезд для людей, любящих музыку, праздник. Все крутится вокруг тебя. Пресса весьма активна и оперативна. В России я за свою жизнь не получил ни одной оперативной рецензии - только через кварталы и полугодия. Там же на следующий день после концерта я читал пятьдесят! На Западе ты нужен реально и навсегда», - говорил Кирилл Петрович.

Конечно, он заблуждался. К сожалению, все, что перечислял в наших беседах маэстро, все это атрибуты гастрольной жизни. Постоянного же безоблачного бытия в искусстве нет нигде на Земле. И, оказавшись на Западе, он это почувствовал сразу же после первых обращений к антрепризе… Маэстро думал, что будет вечный фейерверк, а натолкнулся на испуганных людей, спешно наводящих мосты к нашим конторам, желая выведать: не разорвет ли Минкульт другие контракты, заключенные по его инициативе.

Однако еще не все сказано о предотъездной ситуации. Итак, маэстро собирался в ноябре на гастроли в Голландию. С оркестром «Концертгебау» его соединяла многолетняя работа. Один из лучших европейских коллективов, «Концертгебау» ценил Кондрашина как блестящего интерпретатора и как редкого музыканта, обладающего даром педагогического мастерства. Оркестр становился интересней, в нем рельефней проявлялось лицо коллектива после постоянных общений с Кондрашиным. И Кирилл Петрович, с годами все более осознавая свой интерес к несуетному формированию оркестрового стиля, своей школы оркестровой игры и дирижирования, весьма высоко ценил это сотрудничество. Директорат оркестра накануне пригласил его быть со-главным дирижером (вместе с Хайтинком). Но, собираясь на гастроли, Кондрашин не мог быть уверенным, что они состоятся. Из-за здоровья.

Это еще одна из важных причин отъезда. В год отъезда из-за избыточных нервных переживаний Кондрашин стал глохнуть. Он не афишировал этого, и кроме близких никто не знал о растущей глухоте. Отпустил длинные волосы, позволяющие маскировать слуховой аппарат. Очевидно, он опасался, что недостаточное слышание будет еще одним препятствием для разрешения зарубежных гастролей, которые остались для него единственной возможностью концертной жизни. (Между тем музыку он слышал прекрасно, что и позволяет предположить, что глухота была нервной реакцией на события.)

Был еще один старый диагноз, приносящий много неприятностей со стороны медицинских органов, подписывающих справки о разрешении поехать за границу. У маэстро была аневризма аорты, и перед последними гастролями его лечащие врачи из Кремлевской больницы усомнились - стоит ли лететь, ведь это опасно. Пришлось обратиться к главному специалисту по заболеваниям сосудов - академику, и тот, вызвав на собеседование врачей, поставил более щадящий диагноз, снимающий ответственность с тех, кто дает справки на вылет. Таким образом, гастроли могли состояться и на этот раз. Однако, совершенно ясно, что данное разрешение может быть последним, и в недалеком будущем он останется совершенно свободным от всего: не имея гастролей на Родине, он не сможет гастролировать и за границей.

Таковы были обстоятельства, предшествующие последним гастролям Кирилла Петровича Кондрашина. И теперь вопрос к читателю - как бы он поступил на месте народного артиста СССР дирижера Кирилла Кондрашина?

Судьба между тем раскрывала свои козырные карты. Приехав в Голландию, Кондрашин получил приглашение занять пост главного дирижера оркестра голландского радио в Хильверсуме. И это помимо того, что он уже имел со-главное дирижерство в оркестре «Концертгебау». Эта должность - следствие межправительственных соглашений, которые могли быть прерваны разгневанным министерством в случае невозвращения. Свободное место в оркестре радио же могли очень скоро занять. Ситуация требовала принятия решения. Он заявляет о своем решении остаться и остается в надежде на Хильверсум. Директорат же «Концертгебау» испуган, теперь не тем, что испортятся отношения с советскими ведомствами, а тем, что не смогут найти такого дирижера. Оркестру, как они считали, не нужен просто «ивнинг-кондакшен» (дирижер, производящий впечатление на концерте); оркестру нужен универсально оснащенный мастер: и интерпретатор, и оказывающий плодотворное педагогическое воздействие.

Событийный ряд жизни маэстро того времени был полон возможностями, подтверждающими внешнюю правильность невозвращения. Оркестру разрешили продлить контракт с Кондрашиным. Судьба победила жизнь. Она всегда побеждает, когда с ней не борются, а выкладывают перечень увесистых причин. Остались обездоленными родные, друзья и многочисленные подлинные поклонники его искусства на Родине. Он надеялся, что мы поймем его. Мы все понимаем и все прощаем, это ведь не первый и не последний удар…

9 декабря 1978 года вернулась из Голландии его жена и подтвердила все сказанное «голосами» - «Маэстро остался!» В тот же день я встретил его горячего поклонника из оркестровых музыкантов, человека верующего. «Я все знаю, - сказал музыкант со спокойной печалью, - я заказал молебен по нашему Кириллу…» И он стал бормотать какую-то витиеватую фразу, из которой я только и услышал последнее предложение: «Господи, прости его, заблудшего…»

За годы застоя мы потеряли многих выдающихся деятелей культуры. Некоторых навсегда. Среди них и Кирилла Петровича Кондрашина. Его вынужденное невозвращение не принесло счастья никому: ни его семье, ни западной культуре, ни ему самому. Зная маэстро, можно предположить, что все письмена судьбы он подсмотрел заранее. Он знал финал. Доказательством тому служат его письма к жене, завещания, написанные заранее, отказы высказаться о причинах отъезда, от вопросов о политических взглядах. Он говорил по телефону с женой Ниной Леонидовной Кондрашиной чаще, чем должен был говорить человек, захотевший навсегда расстаться с одним миром в пользу другого. Он говорил и писал о непоправимом. Он знал судьбу и звал ее. Жизнь Кондрашина на Западе продолжалась чуть более двух лет. В канун своего дня рождения в 1981 году маэстро умер от разрыва сердца. Он похоронен неподалеку от Амстердама, на постоянном кладбище в дубовом гробу с прозрачной крышкой…

Народный артист СССР (1972). Музыкальная атмосфера окружала будущего артиста с детства. Родители его были музыкантами, играли в разных оркестрах. (Любопытно, что мать Кондрашина, А. Танина, была первой женщиной, выдержавшей в 1918 году конкурс в оркестр Большого театра.) Сначала он занимался игрой на фортепиано (музыкальная школа, техникум имени В. В. Стасова), но к семнадцати годам твердо решил стать дирижером и поступил в Московскую консерваторию. Пять лет спустя он окончил консерваторский курс по классу Б. Хайкина. Еще ранее росту его музыкального кругозора во многом способствовали занятия по гармонии, полифонии и анализу форм с Н. Жиляевым.

Первые самостоятельные шаги молодого артиста связаны с Музыкальным театром имени В. И. Немировича-Данченко. Сначала он играл в оркестре на ударных инструментах, а в 1934 году состоялся дебют дирижера - под его управлением шла оперетта «Корневильские колокола» Планкета, а несколько позже «Чио-Чио-сан» Пуччини.

Вскоре после окончания консерватории Кондрашин был приглашен в Ленинградский Малый оперный театр (1937), возглавлявшийся тогда его учителем - Б. Хайкиным. Здесь продолжалось становление творческого облика дирижера. Он успешно справлялся со сложными задачами. После первой самостоятельной работы в опере А. Пащенко «Помпадуры» ему были доверены многие спектакли классического и современного репертуара: «Свадьба Фигаро», «Борис Годунов», «Проданная невеста», «Тоска», «Девушка с Запада», «Тихий Дон».

В 1938 году Кондрашин принял участие в Первом Всесоюзном конкурсе дирижеров. Ему был вручен диплом второй степени. Это был несомненный успех двадцатичетырехлетнего артиста, если учесть, что лауреатами соревнования стали уже вполне сформировавшиеся музыканты.

В 1943 году Кондрашин поступил в Большой театр СССР. Еще больше расширяется театральный репертуар дирижера. Начав здесь со «Снегурочки» Римского-Корсакова, он ставит затем «Проданную невесту» Сметаны, «Гальку» Монюшко, «Вражью силу» Серова, «Бэлу» Ан. Александрова. Однако уже в то время Кондрашин начинает все больше тяготеть к симфоническому дирижированию. Он возглавляет Московский молодежный симфонический оркестр, который в 1949 году завоевывает «Большой приз» Будапештского фестиваля.

С 1956 года Кондрашин полностью посвящает себя концертной деятельности. Тогда он не имел своего постоянного оркестра. В ежегодных гастролях по стране ему приходится выступать с разными коллективами; с некоторыми он сотрудничает регулярно. Благодаря его упорной работе значительно повысили свой профессиональный уровень такие, например, оркестры, как Горьковский, Новосибирский, Воронежский. Отличные плоды принесла и полуторамесячная работа Кондрашина с Пхеньянским оркестром в КНДР.

Уже в ту пору выдающиеся советские инструменталисты охотно выступают в ансамбле с Кондрашиным-дирижером. В частности, Д. Ойстрах дал с ним цикл «Развитие скрипичного концерта», а Э. Гилельс сыграл все пять концертов Бетховена. Аккомпанировал Кондрашин и на финальном туре Первого Международного конкурса имени Чайковского (1958). Вскоре его «дуэт» с победителем соревнования пианистов Ваном Клиберном услышали в США и Англии. Так Кондрашин стал первым советским дирижером, выступившим в Соединенных Штатах. С тех пор ему пришлось неоднократно выступать на концертных эстрадах мира.

Новый и наиболее важный этап артистической деятельности Кондрашина начался в 1960 году, когда он возглавил симфонический оркестр Московской филармонии. За короткий срок ему удалось вывести этот коллектив на передовые художественные рубежи. Это касается и исполнительских качеств, и репертуарного диапазона. Часто выступая с классическими программами, Кондрашин заострил свое внимание на современной музыке. Он «открыл» Четвертую симфонию Д. Шостаковича, написанную еще в тридцатые годы. После этого композитор доверил ему первые исполнения Тринадцатой симфонии и «Казни Степана Разина». Кондрашин представил слушателям в 60-х годах произведения Г. Свиридова, М. Вайнберга, Р. Щедрина, Б. Чайковского и других советских авторов.

«Нужно отдать должное смелости и упорству, принципиальности, музыкальному чутью и вкусу Кондрашина,- пишет критик М. Сокольский.- Он выступал как передовой, широко мыслящий и глубоко чувствующий советский художник, как страстный пропагандист советского творчества. И в этом своем творческом, смелом художественном эксперименте он получил поддержку оркестра, носящего имя Московской филармонии... Здесь, в оркестре «филармоников», за последние годы особенно ярко и широко раскрылся большой талант Кондрашина. Этот талант хочется назвать наступательным. Импульсивность, порывистая эмоциональность, пристрастие к обостренным драматическим взрывам и кульминациям, к накаленной экспрессивности, которые присущи были молодому Кондрашину, остались характернейшими чертами искусства Кондрашина и сегодня. Только нынче пришла к нему пора большой, подлинной зрелости».

Литература: Р. Глезер. Кирилл Кондрашин. «СМ», 1963, № 5. Ражников В., "К. Кондрашин рассказывает о музыке и жизни", М., 1989.

Л. Григорьев, Я. Платек, 1969

Моему коллеге Юре Гиндину

Кирилл Кондрашин родился 6 марта 1914 года в Москве. Он учился в музыкальном училище имени Стасова. В 1936 году окончил московскую консерваторию, где он занимался у Бориса Хайкина.

К. Кондрашин получил диплом на Первом всесоюзном конкурсе дирижёров.

С 1934 года работал в музыкальном театре им. Немировича-Данченко.

С 1937 по 1941 работал в Малом театре в Ленинграде. С 1943 года – в Большом театре. С 1960 года по 1975 год руководитель оркестра МГФ, московской филармонии.

После 1 Международного конкурса имени Чайковского в 1958 году Кондрашин вместе с Ван Клиберном едет в США, где делает большой тур. Его приглашают в Белый дом, где он встречается с президентом Д. Эйзенхауром. Кондрашин первый советский дирижёр посетивший США.

Ван Клиберна, после победы на конкурсе им. Чайковского, встречали как национального героя. Тысячи людей восторженно привествовали его.

Кирилл Кондрашин прославился на весь мир.

В Москве с 1960 по 1975 год он руководит оркестром Московской государственной филармонии. К. Кондрашин был отличный организатор. Это специфическая черта для советских оркестров. Дирижёр должен быть не только художественным руководителем, но и администратором. Для того чтобы привлечь хороших музыкантов, нужно было выбить хорошую квартиру, иметь связи, влияние в райкоме, обкоме и так далее.

Кондрашин стал руководителем Московского симфонического оркестра в 1960 году, сменив гениального дирижёра Натана Рахлина, который добивался поразительной игры оркестра. Однако, Рахлин был плохим руководителем. Поэтому развал дисциплины, музыкант мог явиться на концерт в нетрезвом виде и т.п. Оркестр был в плачевном состоянии.

О Натане Рахлине нужно особо сказать. Этот гениально одарённый музыкант своим провинциально-опереточным видом и манерами вызывал насмешки у музыкантов, но когда он становился за пульт, всех охватывал какой-то особый вид гипноза, порыв, увлечение.

Я имел счастье играть с ним, когда он приезжал как приглашённый дирижёр. Если в его программе был занят не весь состав, то между музыкантами шла борьба за то, чтобы играть в составе уменьшенном.

В оркестре было немало пожилых музыкантов, проработавших двадцать пять или тридцать лет и потерявших свежие ощущения от частого исполнения произведений. В музыкальном жаргоне их называли лабухи. Я поражался их молодой увлечённостью в концертах с Рахлиным. Преображался весь оркестр, становясь из среднего оркестра первокласным.

Я особенно поразился, когда был на концерте Рахлина с Казанским симфоническим оркестром, где он был в то время руководителем. Оркестр слабый. Играли Шестую Патетическую симфонию П.И.Чайковского. Это было что-то невероятное.

После одного выступления нашего оркестра с Рахлиным к нему подошёл после концерта Кирилл Кондрашин, а я стоял близко, укладывал свой инструмент и услышал: «Натан Григорьевич, поздравляю, могу сказать, что мне никогда не удаётся добиться такого звучания оркестра».

К. Кондрашин, придя в оркестр, сказал о больших потенциальных возможностях музыкантов. Но нужна колоссальная работа. Неизбежно изменить отношение к работе в оркестре и в домашней работе. Оркестровые партии должны быть выучены музыкантами. Через некоторое время стала очевидной необходимость убрать ряд музыкантов. Речь шла прежде всего о духовиках, то есть флейта, гобой, кларнет, фагот, трубы, тромбоны. Пришли новые, молодые, талантливые люди.

За год оркестр преобразился. С оркестром охотно стали выступать выдающиеся музыканты: Давид Ойстрах, Мстислав Ростропович, Эмиль Гилельс, Святослав Рихтер, Леонид Коган и другие. И, конечно, выступал Ван Клиберн, друживший с Кондрашиным после победы на конкурсе им. Чайковского в 1958 году.

Оркестр стал выезжать заграницу и два или три раза в году выезжал на длительные поездки в Европу и Америку. Появилась новая категория людей – «невыездные», и К. Кондрашин много времени и сил тратил на то, чтобы добиться их выезда. Перед выездом зарубеж устраивались иногда «профилактические» встречи с министром культуры Е. Фурцевой. На одной из таких встреч перед поездкой в США она сказала: «Вас, наверное, будут спрашивать о А. Солженицине. Народ возмущен, как А. Солженицин пишет о советской действительности. Да, он не пишет так, как нужно народу».

В поездках нас всегда сопровождали два «сотрудника» министерства культуры, то есть КГБ. Первые выезды оркестра, артисты оркестра были разбиты на четвертки, и могли ходить только в таком составе. Через некоторое время можно было вдвоем ходить.

Платили суточные, самое большее двадцать долларов в США и Японии. В других странах это могло быть от трех до десяти долларов. Музыканты, естественно, старались экономить на еде. Брали консервы, пакетные супы, ну и, конечно, кипятильники и электрические плитки. Помню как в Токио, одновременно включённые электроприборы выбили все пробки, и сверкающая, сияющая улица была 15-20 минут в темноте. Руководство оркестра «умоляло» не включать электроприборы одновременно.

Поезка в Японию была на пароходе, поэтому чемоданы весили по тридцать-сорок килограмм. Оркестр привезли в гостиницу, и услужливые японцы стали помогать нашим женщинам, но у них ничего не получалось. Они не могли оторвать чемодан от пола. Тогда одна из женщин взчла с легкостью два чемодана и спокойно понесла к лифту под изумленные взгляды японцев.

В поездке за границу нередко проявлялась болезненная скупость музыкантов, конечно в первые поездки люди, имевшие скромную зарплату, старались сэкономить, так как имелось много проблем: отсутствие квартир, одежды, мебели. Но работая десять-пятнадцать лет, имея постоянно одну-две поездки в году, эти проблемы были давно решены. Поэтому такая скупость была именно болезненной.

Так например, один музыкант, используя вместо хлеба сухие хлебцы, отписывал скалько в день он съел этих хлебцев. Он был мой коллега, то есть тоже виолончелист. Каждый раз, когда я покупал бутылочку кока-колы, а она в то время стоила пятнадцать центов, он спрашивал сколько она стоит. Однажды я пошутил и сказал, что сегодня она стоит шестнадцать центов. С ним было просто плохо.

Как-то мы были в Испании. Остановились в каком-то придорожном отеле, вышли пройтись и увидели недалеко несколько бродячих голодных собак. И вот две наши музыкантши, которые тоже увидели собак, остановились и одна другой говорит: «Принеси им колбасы». Та скоро вернулась и принесла несколько кусков, бросила их собакам, те понюхали и отошли. Все рассмеялись, вот какую колбасу едят советские артисты. Её даже голодные бродячие собаки не едят.

В 1969 году, после событий в Чехословакии, когда были введены советские танки и войска, у оркестра была поезка туда. Когда оркестр привезли в гостиницу, нас отказались принять и обслуживать. Ну, конечно, после соответствующих звонков эта забастовка прекратилась.

На другой день я пошёл обедать в ресторан гостиницы и был потрясён, сделал заказ и через пять минут ко мне направилась группа из четырех-пяти человек: метрдотель, два официанта и шеф-повар и стали меня обслуживать, один сервировал стол, другой взял из рук шеф-повара тарелку с супом. Они молча смотрели на меня, пока я ел суп, а потом подали второе блюдо, мясо с рисом. Метрдотель принял от меня деньги. И тогда они, наконец, ушли.

В одной из поездок мы с приятелем попали под подозрение КГБ. Это было в Гане. Нас всех расселили в маленьких бунгало на двоих. Утром, очень рано, оркестр должен был быть в аэропорту. Ночь была очень душная. Вставать надо было в пять утра. Мы с приятелем проспали. Не зазвонил будильник. Проснулись от криков служащих, которые разыскивали нас. Мы вскочили и через десять минут были готовы. Кто-то перепутал, и в том номере, где были мы указаны, нас не оказалось. Мы приехали вовремя, наши друзья хохотали. Всё объяснилось, но ещё долгое время в КГБ говорили, что у этих двоих что-то было в Гане.

В одной из поездок по Австрии нас сопровождал «сотрудник» министерства культуры. Мы ездили в автобусах, на поезде, страна чудесная, и он все время говорил: «Ребята, вы не верьте тому, что видите. Это все подделано, не настоящее». Он всё время изображал, что ни слова по немецки не знает. На одной из репетиций я в антракте вышел в холл. Было темно. И вдруг я услышал разговор двух людей по немецки, одним из них оказался наш сотрудник.

У приглашённых дирижёров с оркестрами нередко бывали проблемы: как оживить тех музыкантов, которые работают больше десяти или пятнадцати лет, всё переиграли по многу раз и, естественно, потеряна свежесть восприятия, особенно это касалось классической музыки.

С нашим оркестром иногда работал Б.Хайкин из Большого театра. У него Кондраштн учился в консерватории. Это был остроумный человек, очень опытный дирижёр. Он, чтобы оживить обстановку, рассказывал анекдоты, смешные истории.

Как-то в оркестр пришёл очень известный, уже довольно пожилой дирижёр. Репетировали знаменитую, замечательную Шестую пасторальную симфонию Л.Бетховена. Играют пять-десять минут, потом дирижёр останавливает оркестр и спрашивает концертмейстера: «А что первая флейта так странно играет?» Тот отвечает: «Простите, маэстро, это наш новый музыкант, и он первый раз играет эту симфонию». «О! – воскликнул дирижёр, - Какой счастливец, он первый раз играет эту симфонию и играет свежо».

Другая история. Один известный ленинградский дирижёр, когда приходил на репетицию, то на него не обращали никакого внимания, смеялись, ходили, шутили. Хотя этикет гласит, при появлении дирижёра оркестр молчит, все сидят на своих местах. Здесь же тратили 10-15 минут, пока все успокаивались. Однажды он приходит на репетицию, все молчат, сидят на своих местах. Он удивленно и даже с некоторой боязливостью подходит к своему месту и говорит: «Ребята, ребята, бросьте хохмить». Все засмеялись, заиграли туш и поздравили его с днем рождения.

Кирилл Кондрашин был другом многих выдающихся музыкантов: Давида Ойстраха, Мстислава Ростроповича, Эмиля Гилельса, Святослава Рихтера, Леонида Когана. Он близок с Дмитрием Шостаковичем.

В 1964 году премьера «Казнь Степана Разина» Д.Шостаковича. Кондрашин первый исполнитель Четвёртой и Тринадцатой симфоний, и других произведений композитора.

Кирилл Кондрашин был очень принципиальный и глубоко порядочный человек. Он никого не принимал в оркестр по блату. Иногда из-за этого происходили казусы, смешные истории, когда действительно талантливого человека он не принимал в оркестр, потому что кто-то попросил за него.

Я пришёл, поступил в оркестр в 1967 году, сразу по окончании института имени Гнесиных. Для меня, совсем молодого человека, Кирилл Петрович казался титаном. Я где-то робел перед ним. Но однажды у меня был с ним разговор, памятный для меня.

Это было утром в ресторане гостиницы, куда оркестр приехал на музыкальный фестиваль П.И.Чайковского, в Воткинске, где родился Чайковский. Утром я пошёл в ресторан гостиницы, там уже сидели некоторые музыканты. Кондрашин сидел один за столиком. Когда он увидел меня, то пригласил к своему столу. Мы говорили о разных вещах, потом я спросил: «Кирилл Петрович, Вам не кажется невероятным, что в таком глухом месте мог быть такой очаг культуры, где ещё сто пятьдесят лет назад мог не только родиться но и сформироваться великий композитор?» Кирилл Петрович со мной согласился. Его тоже поражало такое явление.

Из этой поездки мне запомнился ещё один эпизод, смешной и печальный.

Гостиница находилась в Ижевске, столице Удмуртской автономной республике. Город Воткинск находился примерно в ста километрах. Оркестр поехал в каких-то допотопных автобусах по неасфальтированной дороге. Дорога была такой ещё, наверное, при Петре I. Нас предупредили, что окна автобуса открывать нельзя, страшная пыль. Несмотря на это, наша концертная одежда была вся в пыли. Мы долго чистились перед выходом на сцену. Но вот мы взяли инструменты и пошли к сцене сквозь толпу встречающих нас жителей. Было много детей-школьников, и вот я слышу как один мальчик говорит другому: «Смотри, евреи идут». Он явно был поражён, потому что последние двести-триста лет нога еврея не вступала на эту землю. Я удивился, какова генетическая сила, что дети, никогда не видевшие евреев, получили точную игформацию.

Кирилл Кондрашин с 1972 года преподавал в консерватории. Он был председателем жюри Всесоюзного конкурса дирижёров и пригласил победителя, Юрия Темирканова, поехать вторым дирижёром в большое турне по США в 1970 году с оркестром Московской филармонии.

Через несколько лет оркестру было присвоено звание «академического» с увеличением зарплаты в два раза. Неожиданным для многих был уход Кондрашина из оркестра в 1975 году. Ещё более неожиданно, когда он попросил политического убежища в Нидерландах, Голландии.

Кирилл Кондрашин был членом партии, обласкан советским правительством, особенно симпатизировала ему Екатерина Фурцева – министр культуры. С другой стороны, ничего удивительного. Он постоянно сталкивался с жуткими явлениями советской жизни.

Вспоминаю, как перед одной поездкой в США оркестр был приглашен к Екатерине Фурцевой для беседы. Интересно, что Фурцева из простой семьи, работала ткачихой. Была замечена партийным функционером, и стала делать головокружительную карьеру в партийной иерархии, стала членом ЦК, а потом кандидатом в члены Политбюро. Как и все другие руководители не имевшие образования, кроме высших партийных курсов, каждый мог себе позволить всё что угодно.

Фурцева на встрече подчеркнула, что время сложное, что вас наверняка будут спрашивать, почему не печатается Александр Солженицын. Он не печатается у нас, потому что пишет не так, как надо нашему народу.

Фурцева для тех времён сделала несколько важных вещей – начался культурный обмен между СССР и США. Стали выезжать многие коллективы, оркестры, опера, балет, танцевальные ансамбли, в Москву приехал Нью-йоркский симфонический оркестр с дирижёром Леонардо Берстайн.

В Москву стал возможен приезд великого русского композитора Игоря Стравинского и концерты под его руководством. Состоялся Первый Международный конкурс имени П.И.Чайковского.

Какой скандал вызвала премьера Тринадцатой симфонии Дмитрия Шостаковича, потому что одна из частей исполнялась вместе с хором и солистом, певцом, на слова стихотворения Евгения Евтушенко «Бабий яр». Правительство не могло запретить исполнение произведения всемирно известного композитора, лауреата всех премий. Давление и атмосфера до того накалилась, что солист, певец, за один день до генеральной репетиции отказался петь, его заменили другим певцом. Сейчас я уже забыл фамилии певцов, в то время довольно известных, один из них был из Большого театра.

Исполнение состоялось. Трудно передать что творилось. Весь музыкальный и не музыкальный мир хотел попасть на этот концерт.

Кондрашин и наш оркестр были первыми исполнителями симфоний Густава Малера. Этот великий композитор был не известен в нашей стране. Ведь он был еврей.

Кирилл Кондрашин с 1978 года и до самой смерти в 1981 году был руководителем знаменитого оркестра Концертгебау в Амстердаме.

Его решение остаться в немалой степени вызвано и личными причинами. Любовь к нему очаровательной, доброй, молодой женщины, которая даже выучила русский язык, хотя Кондрашин отлично знал немецкий язык. Он испытывал мучительные переживания, еак как оставил жену, двух сыновей и страну, в которой он родился, вырос и многого добился, где остались его друзья и оркестр. В новом для него мире он ощутил свободу и настоящую любовь. Его выбор был мучителен, но верен.

Уважаемый читатель, спасибо за то, что дочитали мой рассказ до конца. Прошу Вас ещё задержаться на минутку на моей странице и высказать своё мнение о рассказе. Спасибо.