де Бальзака). Пансион разбитых сердец и утраченных иллюзий (о романе «Отец Горио» О. де Бальзака) Пансион любви читать онлайн

Пансион любви

Пансион любви.

Мистер Хобс еще раз сверился с записью в блокноте и направился к особняку. Обширный двор, который был скрыт от посторонних взоров высоким кирпичным забором, - на воротах этой цитадели была прибита огромная вывеска: "Частный пансионат для детей-сирот", ул. Пароэль, 14.

Это, кажется, здесь, - пробурчал мистер Хобс и нажал кнопку звонка. Пожилая женщина-привратница провела Хобса в дом и представила мадам Сюльбе - хозяйке дома.

Кабинет мадам Сюльбе был больше похож на будуар светской дамы, чем на рабочую комнату. На стенах много картин, одна стена зеркальная, широкая кровать покрыта розовым муаровым одеялом, туалетный столик с духами и вазами, два кресла, пуф и бюро. На подоконнике стоял магнитофон, но он как-то выпадал из общего вида и был незаметен. Сама мадам Сюльбе меньше всего походила на содержательницу бедного пансиона. Эта роскошная молодая француженка поразила Хобса своей непринужденностью и жизнерадостностью.

Да, да, - с радостью воскликнула она, как только Хобс представился. - Нам как раз такой доктор и нужен. Мне кажется, что девочкам вы понравитесь. Мне, во всяком случае, подходите, - улыбнулась она.

Очень рад, благодарю за откровенность, вы тоже мне нравитесь и как женщина и как хозяйка. Счастлив вам служить.

Итак, - мадам Сюльбе стрельнула интригующим взглядом, - обмен любезностями закончен. Прошу садиться. Поговорим о деле.

Она опустилась в глубокое кресло напротив Хобса и ему сразу бросились в глаза ее стройные длинные ноги, открытые далеко выше колен. Хобс старался не смотреть на них.

Вам что-нибудь известно о нашем пансионате?

Нет, ничего, кроме того, что написано в объявлении.

Прекрасно.

Хобс заметил, что мадам не носит резинок. Чулки были сшиты с трусами.

Наш пансионат, - сказала мадам после минутного молчания, предназначен для девочек от 14 до 18 лет из бедных семей, оставшихся без родственников. Сейчас у меня 9 девочек, но вообще будет 20. Когда девочки достигнут совершеннолетия, мы будем их устраивать в меру их способностей и внешних данных. Все остальное вы узнаете в процессе работы.

Как в смысле жилья, оплаты и распорядка дня?

Мадам Сюльбе подошла к окну и включила магнитофон, сказав в микрофон: "Мистер Хобс Джон принят на работу в пансионат. Ему отводится комната N10 в правом флигеле. Питание за счет пансионата без сигарет и вина. Жалованье - тысяча франков в месяц. Мистер Хобс обязуется следить за состоянием здоровья пансионарок, в любое время суток оказывать помощь, производить раз в неделю медосмотр. Уезжая из пансионата, мистер Хобс должен ставить в известность хозяйку, куда и на какой срок..."

Рассказ хозяйки.

В 1960 г. Я вышла замуж за одного биржевого маклера и он был на 42 года старше меня. Как мужчина он уже кончился. Когда мы венчались, он уже знал, что безнадежно болен. Я, правда, не знала, но догадывалась, что здоровье у него не в порядке. Так вот, давайте выпьем...

Вы долго с ним жили?

Если то, что было между нами, можно назвать супружеской жизнью, то я пробыла замужем ровно 120 дней. - Она вдруг грустно улыбнулась и, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза. - Доктор, налейте мне рома, я хочу сегодня напиться!

Положить лимон?

Нет, пусть будет чистый ром... Да, так вот, - продолжала она после того, как он выпил. - 120 дней, но боже мой, какая это была пытка. Вы врач и вам можно рассказать все. От врача обычно не скрывают ничего!

Я выросла в богатой семье. Мой отец был крупным коммерсантом. Я воспитывалась в лучших пансионатах швеции. Когда мне было 16 лет, я была помолвлена с сыном марсельского банкира. Мне была уготована легкая и беззаботная жизнь. Но все рухнуло в 1957 году. Отец ввязался в какую-то темную аферу с кубинским сахаром. Он вложил в это дело все свои капиталы, заложил все имущество и прогорел. Мы остались нищими. Отец застрелился... Налейте еще рома!.. Мать умерла от гриппа в том же году. Я осталась одна. На мою беду, а может быть и на радость, у меня больше нет родственников. А почему вы больше не пьете?

Я потом выпью.

Нет, пейте сейчас. То, что я буду рассказывать, нельзя слушать в трезвом виде.

Удобно ли напиваться в первый день работы?

Я думала, вы умеете, - зло сверкнула она глазами, - Жаль, что ошиблась. Спасибо за компанию, доктор. Я вас не задерживаю. Можете идти отдыхать. Она подошла к бюро, просматривая какие-то бумаги, дав Хобсу понять, что ужин закончен. "Беспардонная дура!" - подумал Хобс, чувствуя, что краснеет от стыда. Хобс встал и, молча поклонившись спине хозяйки, направился к двери.

Вы забыли попрощаться со мной, милый доктор!

Я поклонился вашей очаровательной спине.

Мадам Сюльбе сначала улыбнулась шутке, а потом рассмеялась.

Вы хорошо ответили. Люблю остроумных людей. - Она вернулась к столу и села в кресло. "О, эти ноги" - Мелькнуло в голове у Хобса. - Простите меня, доктор я погорячилась. Нет, очевидно, вино виновато. Садитесь и допейте хотя бы этот бокал, если не хотите много пить.

Хобс сел на место.

У вас такие красивые ноги, я никак не могу на них насмотреться, смущенно пробормотал он.

Они вам нравятся? Вы на них еще насмотритесь!..

"Как, и она будет на осмотрах?" - Подумал Хобс, его сердце судорожно забилось. Хобс не был ханжой, но видеть эту роскошную женщину на гинекологическом кресле ему не хотелось.

Кстати, - продолжала она, - с этих ног все и началось в 17 лет. Я была нескладной, угловатой девчонкой и к тому же с противным характером, так что мной не интересовались. И вот, когда я была на краю смерти от голода, меня подобрал на улице один пожилой господин, привел к себе домой, дал вымыться в ванной, накормил и уложил спать. Утром после завтрака он сказал: "Я не спрашиваю тебя, как ты попала на улицу, и не интересуюсь твоим прошлым. Ты не интересуешь меня как женщина, и что ты за человек - я не знаю. Но у тебя красивые ноги и это спасает тебя. Я холост и мне нужна хорошая горничная. Ты будешь работать только в те дни, когда у меня будут гости. Об этом дне я буду предупреждать тебя заранее. Все остальное время ты можешь заниматься своими делами. Денег я платить тебе не буду. Я куплю одежду и закажу специальную форму и буду тебя кормить. Поскольку деваться тебе некуда, ты останешься у меня. Вот и все. Экономка покажет тебе твою комнату." На этом разговор окончился. Я осталась жить у него. А через два дня мне принесли униформу, она у меня до сих пор хранится, но стала узкой в бедрах и груди. Я ее надела и ужаснулась. Юбка была настолько коротка, что едва закрывала трусы. Мсье Жюль - так звали моего хозяина - осмотрел меня и нашел форму великолепной, особенно мои ноги. Я стала обслуживать вечеринки, которые устраивал мсье Жюль каждую субботу. Мне давали поднос с мороженным или бокалами с шампанским и я предлагала гостям освежиться и выпить. Мне не позволяли одевать чулки. Глядя на меня, мужчины улыбались и о чем-то перешептывались, а женщины презрительно отворачивались.

Больше всего меня бесило, что все женщины, которые посещали эти вечера, были либо откровенными проститутками, либо содержанками, но ко мне относились с неприкрытым пренебрежением. Однажды, разнося мороженное, я зашла в комнату рядом с залом, где обычно курили мужчины. В ней было сумрачно и я не сразу разобралась, кто в ней сидит.

Я обернулась, мои глаза уже привыкли к сумраку. Красивая женщина полулежала в широком мягком кресле. Страшно светилась ее белая ляжка, а между ее ног клубком торчала мужская шевелюра. От неожиданности я опешила.

Ну что же ты, дай мне мороженное!

Я подошла к ней и подала вазочку с мороженным, а сама во все глаза смотрела на мужчину, с упоением и самозабвением безумствовавшего у тела женщины. Мне тоже захотелось, чтобы меня так ласкали.

Я впервые в жизни почувствовала, насколько я женщина. Я готова была предложить себя любому мужчине в зале, но боялась, что надо мной посмеются и откажут. Женщина изнывала от удовольствия, она стала похотливо двигать задом и прижимать голову мужчины к себе рукой, а тот прыгал и чмокал, как животное. Женщина бросила на поднос вазочку, еще больше откинулась на спинку кресла, запрокинув голову, закрыла глаза от удовольствия. Я взглянула на мужчину. Его пылающие похотью глаза не мигая смотрели на мои ноги. Я невольно сделала движение бедром, будто предлагая себя ему. Он вскочил. Я заметила, что из его растегнутых брюк торчит напряженный член. Мужчина кинулся на свою партнершу и вонзил свой член в ее истерзаную поцелуями утробу. Они прыгали и стонали, как приговоренные к смерти. Больше я не могла смотреть и вышла, и еще несколько минут ходила, как в тумане. Почти физически чувствуя, как в мою собственную непорочную вульву входит упругий мужской член. Я вся ушла в мечтание об этом. Очевидно, любовники рассказали всем о случившемся, потому что отношение ко мне резко изменилось. Меня перестали стесняться, мужчины больше не шептались при мне, а женщины стали относиться, как к равной. Мсье Жюль не отправлял меня спать после часа ночи, я обслуживала вечеринки до тех пор, пока хоть один из гостей оставался на ногах. Я поняла, что квартира мсье Жюля своеобразный дом свиданий, где собираются любители шумных оргий и острых ощущений. Примерно через месяц после того памятного вечера мсье Жюль зашел ко мне в комнату. Я собиралась походить по городу и была уже в пальто. Он окинул меня критическим взглядом.

Роман «Отец Горио» (1834-1835) был создан за очень короткое время. После его выхода в свет Бальзак в письме к Е. Ганской признавался: «Сочинение это написано за сорок дней; за эти сорок суток я не спал и восьмидесяти часов,. Однако теперь я могу ликовать». Роман имел такой огромный успех у читателей, что Бальзакові стало даже обидно за свои предыдущие произведения, в частности за «Луи Ламбера» и «Лилию в долине»: писатель вложил в них немало своих размышлений, воспоминаний, лиризма, между тем как «Отец Горио» является «объективным романом», в котором изображается внешняя действительность.

Композиция и жанровые особенности романа

Подобно другим произведениям Бальзака, роман «Отец Горио» содержит подробные описания интерьеров, обычных и бытовых деталей, портретов персонажей, их одежды, манер и т.д. Особенно это характерно для экспозиции произведений, в том числе и романа «Отец Горио» с его знаменитым описанием пансиона мадам Воке, который стал хрестоматийным. Писатель был убежден, что без бытовых элементов, без описательности сюжет не будет правдивым, но эти точные, детальные описания были для него не самоцелью, а средством выявления зависимости характера и ментальности персонажей от жизненной среды.

Вместе с тем описания в романе «Отец Горио» (как и в других произведениях Бальзака) - это как декорации, в которых разворачивается драматическое действие, набирая все большее напряжение. Воспроизведение драматизма современной жизни и выявление его скрытых причин и в этом романе остается первостепенной задачей автора. Единственную возможность сделать современность интересной для читателей Бальзак видит в выявлении под ее бесцветной поверхностью бурных страстей, драматических коллизий, потаенных глубин, которые смущают ум и чувства. Остро чувствуя драматическую природу современного динамичного общества, писатель везде находит скрытые драмы - они разыгрываются и в роскошных особняках аристократов, и в жалких приютах для нищих, таких, как пансион мадам Воке.

Здесь перед нами предстают различные социальные миры, которые являются полюсами тогдашнего общества, причем Бальзак не только противопоставляет их, но и стремится раскрыть внутренние связи между ними. Соотнесены между собой, эти миры по-новому освещают друг друга, раскрывая новые грани и свойства. Так возникает стереоскопічність художественного изображения, характерная для «Человеческой комедии» и одновременно делается важный шаг на пути к комплексному художественного постижения «общественного целого», до его всестороннего описания, что было генеральной целью Бальзака.

Время, в котором разворачивается действие романа «Отец Горио»,— 1819 г. Место действия — бедное предместье французской столицы, нижняя часть улицы Нев-Сен-Женевьев, пансион мадам Воке. «В Париже нет квартала более ужас-ного», — замечает писатель и начинает свой роман с описания этого квартала.

Дома здесь угрюмы, стены выкрашены в грязно-ватый желтый цвет, решетки на окнах первых этажей напоминают тюрьму, создавая тоскливое и мрачное настроение безысходности. «Самый беспеч-ный человек», оказавшись в этом квартале, «стано-вится печальным», Это чувство усиливается, когда читатель попадает в четырехэтажный дом с ман-сардой, выстроенный из известняка и выкрашенный в тот же ужасный желтый цвет, тусклые отблески которого стыдливо прикрывают убогую бедность.

Пансион мадам Воке — одно из последних при-бежищ обездоленных людей, которые не могут пла-тить за более сносный приют, Бальзак проводит нас по запутанным лабиринтам «этого царства» нищеты. Мы входим в столовую, которая «когда-то была выкрашена в какой-то цвет, но он теперь уже неуловим и служит только грунтом, на который наслоилась грязь, разрисовав его причудливым узо-ром». Стены украшают «мерзкие гравюры, от ко-торых пропадает аппетит... длинный стол покрыт клеенкой, настолько грязной, что весельчак-нахлеб-ник пишет на ней свое имя просто пальцем...»

Бальзак — мастер точных деталей. И в описа-ниях, и в портретах героев, и в замечаниях, бро-шенных вскользь, чувствуется рука опытного ху-дожника. Описание пансиона мадам Воке было бы не полным, если бы читатель, почти физически, не ощутил бы особый, липкий, застоявшийся неряшливо приколотых волос; вдова идет, пошмы-гивая разношенными туфлями. На жирном, потре-панном ее лице выступает нос, прямо из середины, как клюв у попугая; пухленькие ручки, раздоб-ревшее, словно у церковной крысы, тело, чересчур объемистая колыхающаяся грудь — все гармонирует с этой залой, где сочится горе, где притаилась алчность и где госпожа Воке без тошноты вдыхает теплый смрадный воздух. Холодное, как первые осенние заморозки, лицо, окруженные морщинками глаза выражают все переходы от деланной улыбки танцовщицы до зловещей хмурости ростовщика...»

И, наконец, вскользь брошенное авторское замеча-ние объединяет и завершает эту картину: «личность» мадам Воке «предопределяет назначение пансиона, как пансион определяет назначение ее личности», ибо «каторга не бывает без надсмотрщиков».

В пансионе мадам Воке, кроме приходящих, «або-нированных только на обед» нахлебников, постоян-но проживают семь постояльцев — парижское обще-ство в миниатюре. Хозяйка, «с точностью астронома отмерявшая свои заботы в зависимости от цены пансиона», держит их в черном теле.

Лучшие комнаты в доме мадам Воке занимает вдова интендантского комиссара времен Республики госпожа Кутюр и ее воспитанница Викторина Тайфер — непризнанная отцом и втоптанная в нищету дочь банкира. Здесь же приютились два ничтожных и бесцветных существа — старая дева мадемуазель Мишоно и ее друг господин Пауре — всегда готовые на любую подлость за мизерную плату. Также вре-менно обитает и беглый каторжник Жан Коллен по прозвищу «Хитрее смерти», и отпрыск обедневшей аристократической семьи Эжен Растиньяк — студент Школы правоведения. И, наконец, доживает свой век никому не нужный папаша Горио, доброволь-ный каторжник этой тюрьмы, который, в отличие от всех обитателей пансиона мадам Воке, сам вы-брал себе это пристанище.

И хотя действие романа происходит не только в пансионе мадам Воке, а постоянно переносится то на парижские улицы, то в театр, то в салоны виконтессы Босеан и баронессы Дельфины Нусинген, то в игорные дома и полицию или даже на кладбище,— однако основные события локализуются именно в гостиной мадам Воке. Ее пансион обладает какой-то роковой силой притяжения, становится уни-версальной территорией, где скрещиваются пути и судьбы всех действующих лиц романа, невзирая на их социальную принадлежность. Материал с сайта

В гостиной мадам Воке происходит знакомство Растиньяка с папашей Горио, который оказывается отцом его любовницы — баронессы Нусинген. Здесь юный студент права выслушивает циничное и одно-временно заманчивое для него предложение Вотрена жениться на Викторине Тайфер и почти согла-шается на убийство ее брата. Здесь же кроткая Викторина из золушки превращается в богатую на-следницу, а умный и любезный Вотрен оказывается беглым каторжником. И, наконец, здесь же умирает папаша Горио, убитый холодным эгоизмом своих дочерей.

Так, в романе «Отец Горио» пансион мадам Воке превращается в символ утраченных иллюзий и раз-битых сердец, где жизнь безжалостно перемалывает, как мельничные жернова зерно, слабых и дарит призрачную надежду сильным — стать господином «четырех миллионов» франков.

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском

На этой странице материал по темам:

• образ пансіону воке
• пансион воке
• пронкевич о. таємниці пансіону пані воке
• дом мада воке
• детали в романе утраченные иллюзии

Глупец, кто верует, что жизнь с механикой часов сравнима!

Душой чистейшей был праведный огонь храним,

Иль праведным огнем душа чистейшая хранима…

Святая простота! Земной любви закон, увы, неумолим.

Не властен человек над сущностью своей и предназначеньем.

Не изменить сего ничем – ни пламенем костра, ни кандалами, ни моленьем.

. Пансион мадам Монвилье

До обители Благословенной Марии оставалось всего несколько верст, и он, оставив экипаж со слугой в Фенжо, отправился пешим. Шел неторопливо, наслаждаясь холмистым пейзажем Лангедока, звеняще чистым воздухом цветущей долины. Ветер нес прохладу со снежных вершин Пиренеев, лентой вилась тропинка меж кустов маквиса. Он вдыхал полной грудью ароматы весны – набухающих почек и свежей травы, и, сам того не замечая, прибавлял шаг. Волшебство апрельского утра и головокружительный простор окрыляли. Ах, почему же так ярко светит солнце!

Странное чувство всколыхнуло сердце Михаля Кердея – до сего дня он будто и не жил вовсе, как принял послушание в Сецехувском бенедиктинском аббатстве, как бросил богословие и медицину в университете Кракова, как покинул родную Гощу, а, может, и с тех самых пор, как появился на свет…

В надежде, что Господь услышит вернее, если молитвы будут исходить из уст отрекшегося от мирских благ, он облачился в рясу и обрек себя на вечное уединение от мира. Прикрывшись щитом «Ora et labora1 », всецело отдался претворению в жизнь сего девиза. Отдался работе и молитве с таким усердием, что через несколько недель рухнул обессиленный, сжимая в одной руке Библию, с которой никогда не расставался, в другой – черенок сливы.

Братья нашли его среди грядок. Болезненный бред он принял за отрадный конец, о нем, не проходило и дня, он втайне молил Господа, дабы тот даровал смерть до пострижения в монахи. Ибо чувствовало сердце, что не найдет он покоя. Никогда!

Но нет! Простодушный! Сознание вернулось, а с ним и страх смерти, стыд и отчаяние, терзавший зверь вновь принялся за дело – рвать на куски душу, лакомясь, причмокивая и вонзаясь острыми зубами в нематериализованную ее плоть с каждым разом все с большей силой. И вновь попытки сопротивления, вновь борьба, сражение за сражением, схватка за схваткой с невидимым демоном.

Настоятель не позволял Михалю более злоупотреблять второй частью лозунга бенедиктинцев, но не возбранил слушать и внимать словам мудрых старцев, родившихся с именем Божьим на устах и не изменявших коему до седин, да что там! – до последнего вздоха.

С каким неистовым рвением юный послушник бросился изучать теологию и переводить богословские труды, найдя наконец в сим занятии крупицу успокоения! Ни часа, ни нескольких минут он не оставлял на сон, порой позабыв хоть раз в день заглянуть в трапезную, вызывая сей небрежностью гнев старших братьев, а следом требуя самой суровой епитимии. Получив долгожданное наказание, но зачастую не столь взыскательное, как того желал, он вновь приступал жадно поглощать жизнеописания, сочинения и трактаты, составляя комментарии, дополнения и долго обсуждая особо важные фрагменты с теми братьями, кто, как и он, питал большую страсть к теологии.

Следом принялся за несколько собственных работ. Тревожными ночами не выпускал Михаль из рук пера, спеша поведать мирозданию о духах зла коварных и вездесущих, о вечных людских заблуждениях, о чрезмерном господнем милосердии к иным, кто не заслуживал и жизни. Его видели лишь в молельне, коленопреклоненного у алтаря, и в библиотеке, с опущенной к пергаменту головой, точно бумага, распятие и алтарь было единственным его спасением, единственным, что поддерживало биение его изнуренного сердца.

Настоятель с жалостью глядел на истязания послушника, он питал искреннее уважение и восхищение к Михалю, нередко позволял читать с кафедры, дабы остальные братья внимали словам молодого теолога, одаренного Господом столь чистым разумом и редкой праведностью, но постриг все отодвигал и отодвигал, страшась, что, не получив желанного спасения, Михаль удавится, а на монастырь падет дурная слава.

Что же так мучило его? Быть может, басурманское происхождение? Ведь далеким предком Кердея был татарин-выкрест Айдар Гирей, сражавшийся против прусских крестоносцев на стороне князя литовского Витольда, а следом и служивший королю Французскому Карлу Мудрому. За доблесть и горячее сердце монарх даже жаловал три белые лилии на его красный увенчанный шлемом с перьями герб и очаровательную жену – француженку из рода виконтов де Безом д’Альбре. Предок Михаля поселился в имении на берегу реки Горынь, в местечке Гоща в Волыни, но и по сей день незабыто его монгольское родство и постыдное ремесло наемного солдата.

Может, узнав от лекарей, что дни его сочтены, Кердей впал во власть столь необузданного отчаяния? Или влюблен, бедняга, в какую-нибудь красавицу пани-недотрогу?

Но Михаль воспевал смерть, как родную сестру, и не знал любви, сердце его не было задето иным чувством кроме вечной тревоги, точно тень, точно змий, из утробы матери ползущий, зачатой вместе с ним, вместе с ним увидевшей свет.

Так, все глубже вгоняя в себя утыканный шипами клубок стыда и боязни, покрывая его пластами исписанного сентенциями и воодушевленными проповедями пергамента, постепенно юный Кердей принимал облик бездушной марионетки духовных идей. Того он и добивался – заставить рассудок молчать, а сердце издавать лишь тихие мерные толчки, как шестеренки часов, что украшали главную башню ратуши Кракова.

И то ли оттого, что зверь насытился, то ли беспрестанные моления возымели действие, но Михаль вскоре превратился в олицетворение часового механизма. Некое подобие покоя снизошло на него. Душа пробуждалась лишь с первыми минутами бдения и засыпала со словом «аминь» с последней потухшей свечой в час повечерия. Помыслы всецело были направлены служению Господу. Он не поднимал глаз, как подобает смиренцу, на лице застыло выражение мраморного изваяния, движения были скованы, а стан согбен, как у древнего старца. Излюбленным местом в Священном Писании отныне стал Екклесиаст – демонстрация отчаяния и печали, песня потерянных надежд, тоскливый призыв к смирению. «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит…» – повторял Михаль как молитву, дабы сия простая истина изжила в его разуме иные помыслы, оставив лишь одну-единственную – все бренно, суетно, пусто, неразумно.

Иконы, житие святых и псалмы с совершенством зеркального дела мастеров отполировали его душу, за несколько лет превратив в ярого ненавистника мирского блуда, срама и зла. И не было во всей округе образца более искреннего раскаяния, несокрушимого целомудрия, инока более самоотверженного и безропотного, беззаветно веровавшего во Спасение и Божью благодать.

Но удивительно, как легко – с одной лишь таинственной встречи перевернулась его жизнь! Еще пару месяцев назад этот страстный поборник веры должен был принять постриг, но судьба, подобно павлину, вдруг распустила свой дивный хвост…

Монастырская жизнь не была слишком обременительна для мужчины двадцати двух лет: с тех пор, как его нашли беспамятным среди саженцев, кроме сочинения проповедей, в обязанности Михаля входил присмотр за садом, и раз в неделю он отправлялся в Радом на рынок.

В один из светлых морозных дней почти у самых ворот города послушника нагнал всадник и, преградив путь, осведомился:

– Михаль Кердей?

– Так, мощьчи добродзею, – не без удивления ответил тот, едва успев осадить ослицу, с боков коей свисали две объемистые корзины.

Джон ХОРВУД
ПАНСИОН ЛЮБВИ

Мистер Хобс еще раз сверился с записью в блокноте и направился к
особняку. Обширный двор, который был скрыт от посторонних взоров высоким
кирпичным забором, - на воротах этой цитадели была прибита огромная
вывеска: "Частный пансионат для детей-сирот", ул. Пароэль, 14.
- Это, кажется, здесь, - пробурчал мистер Хобс и нажал кнопку звонка.
Пожилая женщина-привратница провела Хобса в дом и представила мадам Сюльбе
- хозяйке дома.
Кабинет мадам Сюльбе был больше похож на будуар светской дамы, чем на
рабочую комнату. На стенах много картин, одна стена зеркальная, широкая
кровать покрыта розовым муаровым одеялом, туалетный столик с духами и
вазами, два кресла, пуф и бюро. На подоконнике стоял магнитофон, но он
как-то выпадал из общего вида и был незаметен. Сама мадам Сюльбе меньше
всего походила на содержательницу бедного пансиона. Эта роскошная молодая
француженка поразила Хобса своей непринужденностью и жизнерадостностью.
- Да, да, - с радостью воскликнула она, как только Хобс представился.
- Нам как раз такой доктор и нужен. Мне кажется, что девочкам вы
понравитесь. Мне, во всяком случае, подходите, - улыбнулась она.
- Очень рад, благодарю за откровенность, вы тоже мне нравитесь и как
женщина и как хозяйка. Счастлив вам служить.
- Итак, - мадам Сюльбе стрельнула интригующим взглядом, - обмен
любезностями закончен. Прошу садиться. Поговорим о деле.
Она опустилась в глубокое кресло напротив Хобса и ему сразу бросились
в глаза ее стройные длинные ноги, открытые далеко выше колен. Хобс
старался не смотреть на них.
- Вам что-нибудь известно о нашем пансионате?
- Нет, ничего, кроме того, что написано в объявлении.
- Прекрасно.
Хобс заметил, что мадам не носит резинок. Чулки были сшиты с трусами.
- Наш пансионат, - сказала мадам после минутного молчания, -
предназначен для девочек от 14 до 18 лет из бедных семей, оставшихся без
родственников. Сейчас у меня 9 девочек, но вообще будет 20. Когда девочки
достигнут совершеннолетия, мы будем их устраивать в меру их способностей и
внешних данных. Все остальное вы узнаете в процессе работы.
- Как в смысле жилья, оплаты и распорядка дня?
Мадам Сюльбе подошла к окну и включила магнитофон, сказав в микрофон:
"Мистер Хобс Джон принят на работу в пансионат. Ему отводится комната N10
в правом флигеле. Питание за счет пансионата без сигарет и вина. Жалованье
- тысяча франков в месяц. Мистер Хобс обязуется следить за состоянием
здоровья пансионарок, в любое время суток оказывать помощь, производить
раз в неделю медосмотр. Уезжая из пансионата, мистер Хобс должен ставить в
известность хозяйку, куда и на какой срок..."

Рассказ хозяйки.
В 1960 г. Я вышла замуж за одного биржевого маклера и он был на 42
года старше меня. Как мужчина он уже кончился. Когда мы венчались, он уже
знал, что безнадежно болен. Я, правда, не знала, но догадывалась, что
здоровье у него не в порядке. Так вот, давайте выпьем...
- Вы долго с ним жили?
- Если то, что было между нами, можно назвать супружеской жизнью, то
я пробыла замужем ровно 120 дней. - Она вдруг грустно улыбнулась и,
откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза. - Доктор, налейте мне рома, я
хочу сегодня напиться!
- Положить лимон?
- Нет, пусть будет чистый ром... Да, так вот, - продолжала она после
того, как он выпил. - 120 дней, но боже мой, какая это была пытка. Вы врач
и вам можно рассказать все. От врача обычно не скрывают ничего!
- Я выросла в богатой семье. Мой отец был крупным коммерсантом. Я
воспитывалась в лучших пансионатах швеции. Когда мне было 16 лет, я была
помолвлена с сыном марсельского банкира. Мне была уготована легкая и
беззаботная жизнь. Но все рухнуло в 1957 году. Отец ввязался в какую-то
темную аферу с кубинским сахаром. Он вложил в это дело все свои капиталы,
заложил все имущество и прогорел. Мы остались нищими. Отец застрелился...
Налейте еще рома!.. Мать умерла от гриппа в том же году. Я осталась одна.
На мою беду, а может быть и на радость, у меня больше нет родственников. А
почему вы больше не пьете?
- Я потом выпью.
- Нет, пейте сейчас. То, что я буду рассказывать, нельзя слушать в
трезвом виде.
- Удобно ли напиваться в первый день работы?
- Я думала, вы умеете, - зло сверкнула она глазами, - Жаль, что
ошиблась. Спасибо за компанию, доктор. Я вас не задерживаю. Можете идти
отдыхать. Она подошла к бюро, просматривая какие-то бумаги, дав Хобсу
понять, что ужин закончен. "Беспардонная дура!" - подумал Хобс, чувствуя,
что краснеет от стыда. Хобс встал и, молча поклонившись спине хозяйки,
направился к двери.
- Вы забыли попрощаться со мной, милый доктор!
- Я поклонился вашей очаровательной спине.
Мадам Сюльбе сначала улыбнулась шутке, а потом рассмеялась.
- Вы хорошо ответили. Люблю остроумных людей. - Она вернулась к столу
и села в кресло. "О, эти ноги" - Мелькнуло в голове у Хобса. - Простите
меня, доктор я погорячилась. Нет, очевидно, вино виновато. Садитесь и
допейте хотя бы этот бокал, если не хотите много пить.
Хобс сел на место.
- У вас такие красивые ноги, я никак не могу на них насмотреться, -
смущенно пробормотал он.
- Они вам нравятся? Вы на них еще насмотритесь!..
"Как, и она будет на осмотрах?" - Подумал Хобс, его сердце судорожно
забилось. Хобс не был ханжой, но видеть эту роскошную женщину на
гинекологическом кресле ему не хотелось.
- Кстати, - продолжала она, - с этих ног все и началось в 17 лет. Я
была нескладной, угловатой девчонкой и к тому же с противным характером,
так что мной не интересовались. И вот, когда я была на краю смерти от
голода, меня подобрал на улице один пожилой господин, привел к себе домой,
дал вымыться в ванной, накормил и уложил спать. Утром после завтрака он
сказал: "Я не спрашиваю тебя, как ты попала на улицу, и не интересуюсь
твоим прошлым. Ты не интересуешь меня как женщина, и что ты за человек - я
не знаю. Но у тебя красивые ноги и это спасает тебя. Я холост и мне нужна
хорошая горничная. Ты будешь работать только в те дни, когда у меня будут
гости. Об этом дне я буду предупреждать тебя заранее. Все остальное время
ты можешь заниматься своими делами. Денег я платить тебе не буду. Я куплю
одежду и закажу специальную форму и буду тебя кормить. Поскольку деваться
тебе некуда, ты останешься у меня. Вот и все. Экономка покажет тебе твою
комнату." На этом разговор окончился. Я осталась жить у него. А через два
дня мне принесли униформу, она у меня до сих пор хранится, но стала узкой
в бедрах и груди. Я ее надела и ужаснулась. Юбка была настолько коротка,
что едва закрывала трусы. Мсье Жюль - так звали моего хозяина - осмотрел
меня и нашел форму великолепной, особенно мои ноги. Я стала обслуживать
вечеринки, которые устраивал мсье Жюль каждую субботу. Мне давали поднос с
мороженным или бокалами с шампанским и я предлагала гостям освежиться и
выпить. Мне не позволяли одевать чулки. Глядя на меня, мужчины улыбались и
о чем-то перешептывались, а женщины презрительно отворачивались.
Больше всего меня бесило, что все женщины, которые посещали эти
вечера, были либо откровенными проститутками, либо содержанками, но ко мне
относились с неприкрытым пренебрежением. Однажды, разнося мороженное, я
зашла в комнату рядом с залом, где обычно курили мужчины. В ней было
сумрачно и я не сразу разобралась, кто в ней сидит.
- Подойди ко мне, - услышала я женский голос справа.
Я обернулась, мои глаза уже привыкли к сумраку. Красивая женщина
полулежала в широком мягком кресле. Страшно светилась ее белая ляжка, а
между ее ног клубком торчала мужская шевелюра. От неожиданности я опешила.
- Ну что же ты, дай мне мороженное!
Я подошла к ней и подала вазочку с мороженным, а сама во все глаза
смотрела на мужчину, с упоением и самозабвением безумствовавшего у тела
женщины. Мне тоже захотелось, чтобы меня так ласкали.
Я впервые в жизни почувствовала, насколько я женщина. Я готова была
предложить себя любому мужчине в зале, но боялась, что надо мной посмеются
и откажут. Женщина изнывала от удовольствия, она стала похотливо двигать
задом и прижимать голову мужчины к себе рукой, а тот прыгал и чмокал, как
животное. Женщина бросила на поднос вазочку, еще больше откинулась на
спинку кресла, запрокинув голову, закрыла глаза от удовольствия. Я
взглянула на мужчину. Его пылающие похотью глаза не мигая смотрели на мои
ноги. Я невольно сделала движение бедром, будто предлагая себя ему. Он
вскочил. Я заметила, что из его растегнутых брюк торчит напряженный член.
Мужчина кинулся на свою партнершу и вонзил свой член в ее истерзаную
поцелуями утробу. Они прыгали и стонали, как приговоренные к смерти.
Больше я не могла смотреть и вышла, и еще несколько минут ходила, как в
тумане. Почти физически чувствуя, как в мою собственную непорочную вульву
входит упругий мужской член. Я вся ушла в мечтание об этом. Очевидно,
любовники рассказали всем о случившемся, потому что отношение ко мне резко
изменилось. Меня перестали стесняться, мужчины больше не шептались при
мне, а женщины стали относиться, как к равной. Мсье Жюль не отправлял меня
спать после часа ночи, я обслуживала вечеринки до тех пор, пока хоть один
из гостей оставался на ногах. Я поняла, что квартира мсье Жюля -
своеобразный дом свиданий, где собираются любители шумных оргий и острых
ощущений. Примерно через месяц после того памятного вечера мсье Жюль зашел
ко мне в комнату. Я собиралась походить по городу и была уже в пальто. Он
окинул меня критическим взглядом.
- Сегодня, детка, я даю ежегодный бал. Будет много новых людей,
которых ты не знаешь. Постарайся им понравиться.
Вечеринка в этот день превзошла все мои ожидания. Великолепно были
украшены все комнаты, множество людей заполняли их. Я по привычке
обслуживала всех так же аккуратно и искусно, но не выдерживая от
нестерпимого желания среди такого количества совокупляющихся парочек
решила немного выпить и быстро опьянела.
Обычно мужчины не видели во мне женщину, которой они могли бы
обладать. Когда я поднималась наверх, в комнату рядом с залом, они
разочарованно отворачивались. Так было и на этот раз, с той лишь разницей,
что мои захмелевшие глаза на некоторых производили какое-то впечатление. Я
выбрала среди них рыжебородого парня и поманила его пальцем. Он удивился и
стал оглядываться, полагая, что я зову кого-то другого, а когда понял, что
мой жест относится к нему, удивился еще больше, съежившись от
неожиданности. Я почувствовала, что попала в неловкое положение и не
знала, что делать, как вдруг ко мне подошел стройный красивый мужчина.
- Я уже давно тебя приметил в этом доме. Хочешь, я покатаю тебя на
машине?
Я молча кивнула. Мы вышли из зала, незаметно покинули дом, сели в
раскошный лимузин и поехали. Управляя машиной одной рукой, другой он
гладил мои ноги, подняв юбку как можно выше. Я не сопротивлялась и вообще
воспринимала все как-то смутно и нереально, как сон. Час-полтора мы
носились по Парижу и за это время не произнесли ни слова.
- Куда тебя отвезти? - Спросил мужчина, когда стемнело.