Генри торо жизнь в лесу анализ. Уолден, или жизнь в лесу. «Уолден, или Жизнь в лесу»

Главное произведение Торо - «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854) - одно из самых поэтичных небеллетристических сочинений в мировой литературе. Оно возникло на основе дневниковых записей, сделанных автором во время двухлетнего уединения на берегу Уолдена - небольшого озера неподалеку от Конкорда. То была своеобразная утопическая колония «на одного человека», цель которой, однако, состояла не в преобразовании общества и даже не в том, чтобы представить человечеству достойный подражания образец правильной жизни. Она заключалась в выработке «разумной» и «нравственной» позиции, в том, чтобы, отказавшись от общепринятой этической и социально-психологической нормы, отделить истинные ценности от ложных. «Под грязным слоем мнений, предрассудков и традиций, заблуждений и иллюзий... - писал Торо, - постараемся нащупать твердый грунт». Этот «твердый грунт» был необходимым фундаментом революции индивидуального сознания.

Здесь необходимо учитывать еще одно обстоятельство, многое проясняющее в последующей судьбе американского романтизма. Под каким бы углом зрения ни исследовались взаимоотношения личности и общества, в самом процессе исследования накапливались наблюдения и факты, несовместимые с фундаментальными принципами романтического гуманизма. Чем дальше, тем больше выявлялась невозможность объяснять резкое несоответствие между демократическим идеалом и реальной практикой буржуазной демократии особенностями индивидуального сознания личности или даже коллективного сознания отдельных социальных групп. Смутно прорисовывалась новая тревожная мысль, что истоки общественного неблагополучия органически присущи самой системе, заложены в ее краеугольных принципах, что первопричина зла не в нарушении закона, а в самом законе. Чем чаще романтики находили подтверждение этой мысли, тем ближе придвигался общий кризис романтизма. Многоликое зло, открывавшееся пытливому взору на каждом шагу, стало приобретать в глазах романтиков черты фатальности, неодолимости.

Отсюда нарастание трагического элемента в их творчестве. В то же время сомнение в справедливости концепции, позволявшей возводить закономерности бытия к закономерностям сознания, лишало романтиков всякой надежды на преобразование общества через внутреннюю революцию каждой отдельной личности. Невольно напрашивалась мысль, что зависимость между личным сознанием и общественным состоянием обратная, что именно общественное бытие определяет сознание человека. Романтики не были готовы принять эту мысль, ибо она требовала полной методологической переориентации.

Во второй половине 30-х годов XIX в. центр духовной жизни Соединенных Штатов сместился к северу, и Бостон начал играть в истории американской культуры ничуть не меньшую роль, чем Нью-Йорк или Филадельфия. Новая Англия с ее глубокими религиозными традициями, пуританским прошлым, которое все еще владело сознанием обитателей Массачусетса, Вермонта и Нью-Хэмпшира, стала генератором новых философских, социальных, политических идей, оплотом борьбы за «новую демократию», центром гуманистического движения.

В 30-е годы Новая Англия превратилась в наиболее развитую индустриальную область страны и стала во главе национального экономического прогресса. Связанные с этим перемены делали особенно ощутимыми резкие противоречия и несовершенство общественной системы, именовавшей себя «американской демократией». Действительность Новой Англии давала богатую пищу критическому уму для размышлений о судьбе человека в новых, «демократических» общественных условиях, притом размышлений не в абстрактных просветительских категориях человека вообще или народа вообще, но применительно к индивидууму определенной эпохи, для которого буржуазный вариант народовластия - часть его неутешительного социального опыта.

Духовный (и литературный) расцвет Новой Англии в 30-50-е годы был обусловлен также подготовленностью новоанглийского сознания к генерации и восприятию идеологических систем определенного типа. Речь идет о традиции, идущей из глубины XVII в., от догматов кальвинизма в их ортодоксально-пуританском воплощении к унитарианству XIX столетия. Эта традиция, вобравшая в себя многообразные сектантские и даже «еретические» модификации протестантизма, дала Америке Дж. Эдвардса, К. Мэзера, Э. Хатчинсон, У. Чаннинга (старшего). Одной из существенных особенностей этой традиции была интроспекция, сосредоточенность сознания на себе самом, на борении Добра и Зла, Бога и Дьявола, Добродетели и Порока в душе человека.

Неудивительно, что именно Новая Англия сделалась поставщиком реформаторских идей в философии, социологии, политике, педагогике, историографии, психологии, этике, эстетике и т. д. Достаточно назвать некоторые имена, чтобы убедиться, сколь мощным было кипение идеологической жизни в Новой Англии: Ральф Эмерсон - философ и поэт, основоположник американского трансцендентализма; Генри Торо - писатель, социолог, естествоиспытатель, создатель теории гражданского неповиновения; Маргарет Фуллер - редактор, журналист, литературный критик, одна из основоположниц женского освободительного движения в США; Бронсон Олкотт - проповедник, философ, основатель «новой педагогики»; Уильям Гаррисон - редактор, издатель, лидер аболиционистского движения... В этот список можно также включить имена литераторов, творчество которых содействовало распространению новых идей ничуть не меньше, чем деятельность философов, историков, педагогов или социологов: Н. Готорн, Г. Мелвилл, Д. Р. Лоуэлл, Г. Бичер-Стоу, Д. Уитьер, Р. Хилдрет.

Наиболее характерным явлением в истории американской культуры эпохи зрелого романтизма была деятельность трансценденталистов и выработанная ими идеология. Это не означает, что трансцендентальная система взглядов увлекла за собой сознание широких масс американцев и получила повсеместное распространение. Напротив, круг адептов транцендентализма не выходил за пределы Новой Англии, да и в самой Новой Англии у них было столько же противников, сколько и сторонников. Существенно, однако, что мысль трансценденталистов очертила круг проблем, тревоживших сознание американских писателей во всех частях страны. Многие из них не слышали лекций Эмерсона, не читали сочинений Торо или Олкотта и даже не отдавали себе отчета в том, что имеют дело с трансценденталистской идеологией. Идеи, как говорится, носились в воздухе. Трансценденталисты не придумали ничего нового. Но они создали систему. Она не была универсальной. За ее пределами оставались многие важные вопросы национальной жизни. Но коренные проблемы, касающиеся прежде всего взаимоотношений общества и человека, получили здесь свое отражение. Заслуга трансценденталистов в том, что они поставили эти проблемы отчетливо и недвусмысленно.

Американский трансцендентализм, взятый в теоретическом плане, представляет собой философский аспект романтического гуманизма.

По природе своей эмерсоновское учение - некий гибрид религиозных и философских представлений. Национальные его корни - в идеологии унитарианства, мировые - в неоплатонизме и в немецкой классической философии, воспринятой преимущественно через труды Кольриджа, Карлейля и Кузена. Трансценденталисты в гносеологии были интуитивистами, в этике - альтруистами, в политике - анархистами, в социологии их привлекали идеи утопического социализма, взятые в их нравственном аспекте. Центральным звеном, связующим воедино все части системы, был всеохватывающий индивидуализм, который покоился на идее тождества микро- и макромиров, индивидуальной и мировой души, человеческого самосознания и Вселенной, естественного и нравственного законов. Идея эта позволяла рассматривать человека как духовный центр Вселенной и уравнивать познание с самопознанием.

Трансцендентализм, при всей его умозрительности и тяготении к философским абстракциям, имел в виду практические цели. В сущности, только Эмерсон и до некоторой степени Теодор Паркер могут считаться чистыми теоретиками. Остальные участники «трансцендентального клуба» пытались применить на практике эмерсоновские идеи. Им представлялось, что своих целей - установления гуманных и справедливых отношений между людьми, демократизации общества, укрепления национальной самобытности сознания - они могут достичь посредством универсальной нравственной реформы. С этой точки зрения ядром трансцендентализма следует признать эмерсоновское учение о «доверии к себе», которое Паррингтон справедливо называл апофеозом индивидуализма.

Вопреки широко распространившемуся мнению это учение не отрицает взаимодействия сознания и окружающей действительности, человека и «природы» в процессе познания и выработки нравственного закона. Центральным звеном учения является, несомненно, идея божественности человеческого сознания, или, в терминологии Эмерсона, «души», которая есть частица мировой души, или «сверхдуши». Отсюда мысль о том, что нравственный закон, коему каждый человек подчиняет свое поведение, не может быть навязан извне. Он - продукт самопознания, божественной интуиции и глубоко скрытого в душе нравственного чувства. Истинность такого нравственного закона и его единство гарантируются тождеством микро- и макромиров и универсальностью «сверхдуши».

В целом же американский трансцендентализм представляет собой философскую квинтэссенцию романтического гуманизма и дает бесконечно много для понимания специфики литературного развития Соединенных Штатов эпохи зрелого романтизма. Правда, ни один из четырех великих художников этой поры - ни Готорн, ни Мелвилл, ни По, ни Уитмен - не может быть причислен к трансценденталистам. Более того, все они были настроены относительно эмерсоновских теорий весьма недоверчиво и нередко посмеивались над «трансцендентализмами» (выражение Мелвилла). Но в своей художественной практике они решали те же проблемы, над которыми в теоретическом аспекте ломали голову Эмерсон и его сподвижники.

Творческое наследие Натаниеля Готорна (1804-1864) сравнительно невелико и неравноценно. Главную его часть составляют сборники рассказов («Дважды рассказанные рассказы», 1837, 1842; и др.), четыре романа («Алая буква», 1850; «Дом о семи фронтонах», 1851; «Блайтдейл», 1852; «Мраморный фавн», 1860), книга очерков «Наша старая родина» (1863), несколько книг для детей.

Творчество Готорна обладает редкой в истории литературы верностью теме и избранной позиции. В этом была сила писателя и источник его трагедии. Времена менялись, а он оставался прежним. История ставила перед Америкой новые задачи, требовала новых идей, взглядов, художественных принципов. Он же не в силах был преодолеть инерцию. Не здесь ли причина творческого бесплодия последних лет его жизни? Он был не стар еще и не болен, однако не мог довести до конца ни одного из последних начинаний, сознавая свое художническое бессилие перед потребностями времени.

Готорн родился и почти всю жизнь прожил в Новой Англии. Новая Англия была и миром его художественных произведений. Готорн отлично понимал глубинную связь собственного творчества с духовной жизнью родного края. Для него Новая Англия была понятием не только географическим и политическим, но прежде всего историческим, интерпретированным в категориях интеллекта и нравственности. Он ощущал себя наследником вековых традиций, преемником поколений пуритан-Гэторнов, среди которых были мореплаватели, торговцы, чиновники, судьи.

В литературных замыслах Готорна конца 20-х - начала 30-х годов нетрудно заметить влияние раннеромантической традиции: тягу к героическим страницам американской истории, великим деяниям предков, к патриотическому прославлению национального прошлого.

Впрочем, в творчестве Готорна эта традиция преломилась несколько необычно, как бы предвещая новый поворот в развитии исторических жанров. Переломные моменты политической истории, в том числе обретение независимости Соединенными Штатами и революционный переход к республиканской форме государственности, не привлекали его. Он предпочитал углубляться в XVII век новоанглийской истории, когда только возникали первые проблески пуританского инакомыслия, когда идеи независимости и республиканизма представлялись крамолой и дьявольским наваждением, когда способность помыслить об этих вещах была сама по себе героическим подвигом, не говоря уже о готовности совершить практическое деяние, хотя бы и незначительное.

Подобно многим современникам, Готорн испытывал острую неудовлетворенность состоянием общества, ощущал противоречие между демократическим идеалом и реальной действительностью. В поисках корней общественного зла он, как и большинство романтических гуманистов Новой Англии, обращал свои взоры к человеческой личности, ее душе, к «тайнам человеческого сердца». Как никто другой, Готорн был убежден, что «все зло от человека», хотя едва ли кто-нибудь решится назвать его мизантропом.

Готорн скептически относился к идее божественности человеческого сознания, на которой трансценденталисты построили теорию «доверия к себе». В его представлении душа человека была вместилищем некой диалектической субстанции добра-и-зла, где оба компонента так переплелись и даже слились один с другим, что их трудно бывает различить, а попытка уничтожить один из них ведет к уничтожению жизни. Отсюда мысль о невозможности совершенства, нередко возникающая в качестве сюжетного мотива во многих произведениях писателя, где стремление к совершенству неукоснительно имеет трагический исход.

Одно из основных убеждений Готорна состояло в том, что современное зло имеет корни в прошлом, что для общества и человека нет ничего губительнее, чем власть прошлого над настоящим. Поскольку Готорн рассматривал проблему в категориях нравственности и на уровне личностного сознания, само понятие прошлого у него утрачивало черты исторической конкретности, приобретало легендарные очертания, становилось почвой, материалом для морально-философских обобщений. Недаром он настаивал на праве писателя следовать путями воображения, не считаясь с фактами и документами, сохраняя только «достоверность общих контуров».

Готорн ушел от классического типа исторического повествования, созданного Вальтером Скоттом и Купером. Он писал не об истории, а о Прошлом, что в его собственных глазах было далеко не одно и то же. Его интересовала не просто историческая действительность, но прежде всего дух времени, сознание людей, нравственные принципы, которыми они руководствовались в своих деяниях. Этому интересу в произведениях Готорна подчинено все, включая «голландскую живопись» исторического фона. «Дела прошлого поколения - это семена, которые могут и должны дать добрые и злые плоды в отдаленном будущем», - писал Готорн. Кто, когда и почему посеял эти семена? Таков был вопрос вопросов. Ответить на него означало найти пути к постижению современной нравственности.

Хронологически творчество Готорна отчетливо распадается на два периода. Граница между ними приходится на 1850 год, и образуют ее не методологические сдвиги, а скорее жанровые предпочтения. Первый период можно смело назвать новеллистическим. Писатель безусловно и безоговорочно предпочитал малые жанры. Второй период проходил под знаком преимущественного интереса к роману. Высшими художественными достижениями первого периода были сборники «Дважды рассказанные рассказы» и «Мхи старой усадьбы», к шедеврам второго мы отнесем «Алую букву» и «Дом о семи фронтонах».

История литературы традиционно включает Готорна наряду с Ирвингом и По в триумвират родоначальников американской новеллы. В пору возникновения жанр этот не обладал жесткими структурными принципами. Новелла сохраняла многие свойства традиционного просветительского эссе с его свободной комбинацией сюжетного повествования, размышления, поучения и нравоописания. Влияние эссеизма сказывается в творчестве всех ранних американских новеллистов. У Готорна оно обладает особой устойчивостью. В его рассказах наблюдение, описание и размышление всегда важнее, чем сюжетное развитие, которое обычно имеет более или менее условный характер.

Сплошь и рядом писатель вообще отказывался от разработки оригинального сюжета, довольствуясь реализацией распространенных метафор и сравнений. Готорн превращает метафоры в сюжеты и тем самым в повод для моральных рассуждений: священник скрывает от людей лицо под вуалью («Черная вуаль священника»), в груди человека поселяется змея («Змея в груди»), автор беседует со своим двойником из «Зазеркалья» («Месье де Зеркалье»), снежная девочка играет с детьми («Снегурочка»).

Все это, однако, не изображение курьезных случаев и не плоские аллегории. Изначальная метафора постепенно преобразуется в обобщающий символ, благодаря чему курьезный случай перерастает (в читательском восприятии) в явление из области нравственной жизни современного общества.

Подобно Ирвингу и По, Готорн охотно экспериментировал в области краткой прозы. Некоторые его новеллы выдержаны в духе эссе, без попыток внести в них хотя бы некоторое подобие сюжета; другие построены на использовании старинных преданий, легенд, мифов; третьи приближаются по своей художественной структуре к притче; четвертые близки к ирвинговскому скетчу, т. е. представляют собой набросок, зарисовку. Тем не менее во всем этом разнообразии нетрудно уловить некое единство, обусловленное общностью проблематики, откровенной назидательностью, постоянством авторского взгляда на мир. Плодотворность опытов Готорна в области рассказа не вызывает сомнений. Не случайно Эдгар По разработал теорию новеллы на материале «Дважды рассказанных рассказов».

Романы Готорна во многих отношениях близки к его новеллам. Эту близость можно наблюдать в любом крупномасштабном полотне второго периода, но с особенной отчетливостью она проявляется в шедеврах начала 50-х годов - «Алой букве» и «Доме о семи фронтонах». В них мало персонажей и почти отсутствует действие. Главные события, определяющие судьбу героев, выведены за пределы повествования. Они где-то в прошлом, в памяти действующих лиц, а иногда столь удалены, что существуют лишь в форме неопределенной легенды, которую можно трактовать как угодно. Характеры в его романах почти лишены внутренней динамики. Как справедливо заметил Генри Джеймс, они «скорее фигуры, чем характеры, они все - более портреты, нежели личности». Сходство с рассказами нетрудно обнаружить и в композиции романов Готорна. Заметим, однако, что и фабульная «бедность», и «портретность» характеров, и композиционная фрагментарность вытекают из общих художественных принципов, проявляющихся в рассказах и романах писателя.

Как мы уже говорили, Готорн оперировал преимущественно понятиями души, совести, греха, вины и т. п. В системе этих категорий мыслят и действуют почти все его персонажи, да и авторские суждения редко выходят за ее пределы. Для Готорна, как и для трансценденталистов, духовное бытие Америки, ее нравы и доминирующие моральные принципы являли собой множественную проекцию той внутренней реальности, которую мы именуем личностным нравственным сознанием и которую Готорн образно представлял в виде глубокой извилистой пещеры, насыщенной вперемежку злыми и добрыми помыслами, и только в самых отдаленных ее глубинах скрываются побеги чистого добра - истинной природы человека, которой редко удается выйти на поверхность. Именно эти побеги чистого добра дают человеку принципиальную возможность подняться к вершинам нравственности. Программа преобразования действительности, по Готорну, должна была начинаться с «очищения сердец». Она органически укладывается в рамки американского романтического гуманизма и, на первый взгляд, весьма сходна с трансцендентальной революцией индивидуального сознания. Однако сходство тут не абсолютное, и более того: расхождения оказываются весьма принципиальными.

Иллюстрация:

Н. Готорн

Портрет кисти Ч. Осгуда. 1840 г.
Салем (Массачусетс), Эссекс Институт

Готорн не только отказывается принять тезис о божественности человеческого сознания, но отвергает также идею полной автономии личности,

столь дорогую сердцу Эмерсона и Торо. Свое отношение к таким взглядам Готорн с полной ясностью высказал в рассказе «Уэкфилд»: «Среди кажущейся хаотичности нашего таинственного мира отдельная личность так крепко связана со всей общественной системой, а все системы - между собой и с окружающим миром, что, отступив в сторону хотя бы на мгновение, человек подвергает себя страшному риску навсегда потерять свое место в жизни».

Готорн не обозначал здесь характер связей, объединяющих людей. Творчество его дает основание полагать, что они представлялись ему многообразными, охватывающими многие сферы человеческой деятельности. Но первое место среди них, бесспорно, занимали связи в сфере духовного бытия человека, возникающие на грани преобразования индивидуальной нравственности в общественную мораль.

В новеллах и романах Готорна злодеяние и грехопадение выведены за пределы повествования. Они существуют в виде абстрактной информации, легенды, намека. А вот нравственные последствия злодеяния или грехопадения представляют для Готорна всеподавляющий интерес. Равным образом огромное значение для него имел умысел, тайное намерение, порой даже неосознанное. В этом он решительно отличался от прагматиков-пуритан, для которых важен был факт «преступления» и факт «наказания». Мотивов преступления никто не доискивался. Они были известны - козни дьявола. Смысл наказания тоже был известен - ущемить дьявола и прославить господа. То, что при этом приносилась в жертву человеческая жизнь, их не беспокоило. Готорна, напротив, влекли к себе мотив, умысел и последующее чувство вины. В практике пуританизма действовал простейший моральный принцип: кто не согрешил, тот безгрешен и тем отделяется от грешников. Этого-то принципа Готорн и не мог принять. Человек безгрешный в помыслах и деяниях, с его точки зрения, - редчайшее исключение. Все остальное человечество составляют три категории грешников - изобличенные в свершении безнравственных деяний; свершившие такие деяния, но неизобличенные; умыслившие, но не свершившие зла. Вспомним всеобъемлющую аллегорию «Алой буквы»: Гестер носит на груди вышитый алый знак - она свершила и изобличена; у Димсдейла алый знак горит на коже, скрытый от посторонних глаз - он свершил, но не изобличен; богобоязненные и добродетельные прихожане ощущают покалывание в груди при встрече с Гестер - они умыслили, но еще не свершили.

Человечество представлялось Готорну великим братством во грехе. Он не предлагал «запятнанную совесть» в качестве основы объединения людей, но оспаривал взгляд, согласно которому зло, чинимое человеком, - явное, тайное или вообще несвершенное - может служить препятствием к единению, разрушая свойственное пуританству ригористическое деление на «чистых» и «нечистых», «спасенных» и «осужденных», «слуг господа» и «слуг дьявола»: «Человек не должен отрекаться от братьев своих, даже совершивших тягчайшие злодеяния, ибо если руки его чисты, то сердце непременно осквернено мимолетной тенью преступных помыслов».

Установление всеобъемлющего равенства грешников не решало, однако, задачи «очищения сердец». Да и разрешима ли была эта задача? На сей счет Готорном владели серьезные сомнения. Не случайно в его рассказах и романах возникает мотив фатальности человеческой судьбы, необъяснимого упорства, с которым человек движется по ложному пути, даже если знает, что впереди его ожидает прискорбный конец.

В подтексте романов и рассказов писателя нередко возникает мысль о наличии некой высшей силы, направляющей деятельность человека, об универсальном законе, о «всесильном провидении», над которым человек не властен. Ему не дано ощутить «неслышную поступь событий, вот-вот готовых совершиться»: на каждом шагу его подстерегают «неожиданные неведомые случайности», но бытие человечества не скатывается к хаосу, ибо в жизни смертных «все-таки царит какой-то распорядок». Что это за распорядок? Кем он установлен? Благотворен он или порочен? Возможно ли в рамках этого распорядка «очищение сердец», усовершенствование человека и общества? Ответа на эти вопросы Готорн не знает и почти не ищет. Для этого ему не хватает философской глубины и мужества, какими обладал в зрелые годы Герман Мелвилл.

Выходы готорновской мысли из сферы нравственных идей и понятий к проблемам чисто социального порядка сравнительно редки. Если человеческий идеал (лежащий в основе общественного идеала) ему более или менее ясен, то путь к его достижению остается задачей со многими неизвестными. Способы ее решения не выходят за рамки традиционного романтического мышления. Подобно Эдгару По, Готорн уповает на преобразующую и очищающую силу Красоты и Творчества («Мастер красоты», «Деревянная статуя Драуна», «Снегурочка»); подобно Торо, он проповедует опрощение и самоограничение в сочетании с философической

мудростью - «простую жизнь и высокие мысли»; вместе с Купером и Эмерсоном он ратует за сближение человека с Природой - этим источником мудрости и высшей нравственности («Дом о семи фронтонах»). Главные надежды он возлагает на внутренние возможности человека - на способность к любви, преобразующей действительность, на силу духа и свободную мысль.

Подобно Эдгару По, Готорн придавал огромное значение идейно-эмоциональному воздействию искусства. Первая задача писателя, полагал он, пробудить человеческое сердце, заставить читателя мыслить и чувствовать, пережить эмоциональный и интеллектуальный взлет. Невозможно «научить» человека добродетели; можно лишь подтолкнуть его, стимулировать его нравственное развитие. Следовательно, в восприятии художественного произведения читатель должен располагать определенной мерой эмоционально-интеллектуальной свободы, основание для которой заложено в самом тексте произведения. В эстетическом решении этой задачи неоценимую роль играл принцип неопределенности, широко распространенный в литературе зрелого романтизма.

Никто из романтиков второго поколения, за исключением разве Мелвилла, не применял принцип неопределенности столь широко и разнообразно, как Готорн, особенно в романе. Этот принцип легко обнаруживается в композиции, сюжетной структуре, характерах действующих лиц, в системе многозначных, вернее неопределенных, символов, в авторских оценках и отступлениях. Он проявляется в нестабильности повествования, проистекающей оттого, что повествователь занимает «скользящую» позицию: то он смотрит на мир глазами современника описываемых событий, и тогда всевозможные предрассудки и суеверия приобретают черты непреложной реальности, а легенды уравниваются с действительностью и невозможно, оказывается, отделить внутренние монологи и несобственно-прямую речь персонажей от авторского повествования; то, напротив, он глядит на прошлое из просвещенного и рационалистического XIX в., и вследствие этого подлинные трагедии прошлого приобретают призрачные, легендарные очертания; временами он занимает собственную, индивидуальную позицию, позволяющую критически посмотреть и на прошлое, и на современность. Действительность предстает перед читателем в двойном, тройном повороте, допускающем многообразие истолкований, оценок, критериев. Неопределенность была стихией Готорна. Осуществление этого принципа не требовало от писателя специальных логических усилий. Его вели интуиция и воображение, на которые он полагался, хотя временами чувствовал себя на грани творческой катастрофы. Работая над «Домом о семи фронтонах», он написал одному из своих корреспондентов: «Иногда в минуты усталости мне кажется, что вся вещь - сплошной абсурд с начала и до конца. Но в том-то и дело, что, создавая романтический роман, писатель мчится (или должен мчаться) по краю бездонного абсурда, а искусство его состоит в том, чтобы скакать как можно ближе к обрыву, но не сорваться в пропасть».

Вполне естественно, что Готорн тяготел к символической интерпретации действительности. Нередко его считают родоначальником романтического символизма в американской литературе. Рассказы и романы Готорна до предела насыщены символами, простыми и сложными, универсальными и локальными, но всегда (или почти всегда) неопределенными. Сам писатель признался однажды: «Я не могу отделить идею от символа, в котором она себя проявляет». Он выразился не очень точно. Готорновский символ - нерасторжимый синтез идеи и образа, которые только и могут существовать в слитном единстве.

Эдгар Аллан По (1809-1849) прожил не очень долгую и не очень счастливую жизнь. Двух лет от роду он остался сиротой и воспитывался в доме ричмондского купца Д. Аллана, который, впрочем, не захотел усыновить приемыша. Отношения между опекуном и воспитанником складывались трудно, и в 1827 г. По навсегда оставил негостеприимный кров Алланов. Не имея средств к существованию, он завербовался в армию, затем поступил в военную академию, но к 1831 г. оставил помыслы о военной карьере ради литературных занятий. Он мечтал стать профессиональным поэтом, но поэзия, как выяснилось, кормила плохо, и ему пришлось заняться журналистикой. В течение нескольких лет он редактировал «Южный литературный вестник», «Журнал Бертона для джентльменов», «Журнал Грэма» и «Бродвейский журнал», обнаружив при этом недюжинный организаторский и редакторский талант. Значительная часть творческой энергии По уходила на сочинение критических статей, обзоров и рецензий. Лишь в 40-е годы американские читатели признали его как новеллиста и поэта, но и тогда продолжали видеть в нем прежде всего литературного критика.

Критическая деятельность По при всем ее разнообразии вполне укладывалась в рамки общего движения за создание национальной литературы.

Как и многие его собратья по перу, он стремился поднять американскую словесность до уровня европейской. Но в отличие от других он концентрировал свое внимание на проблемах художественного мастерства. В основе всех критических суждений По лежит разработанная им строгая эстетическая концепция, базирующаяся на отчетливом представлении о задачах художественного творчества, о специфике творческого процесса. Эта концепция изложена в давно ставших хрестоматийными статьях «Философия творчества», «Поэтический принцип», «Теория стиха», в рецензиях на рассказы Н. Готорна и в некоторых других.

Генри Дэвид Торо

Уолден, или Жизнь в лесу

ХОЗЯЙСТВО

Когда я писал эти страницы - вернее, большую их часть, - я жил один в лесу, на расстоянии мили от ближайшего жилья, в доме, который сам построил на берегу Уолденского пруда в Конкорде, в штате Массачусетс, и добывал пропитание исключительно трудом своих рук. Так я прожил два года и два месяца. Сейчас я снова временный житель цивилизованного мира.

Я не стал бы навязывать читателю всех этих подробностей, если бы не настойчивые расспросы моих земляков о моей тогдашней жизни, - расспросы, которые иные назвали бы неуместными, но которые мне, при данных обстоятельствах, кажутся, напротив, вполне естественными и уместными. Некоторые спрашивали меня, чем я питался, не чувствовал ли себя одиноким, не было ли мне страшно и т. п. Другим хотелось знать, какую часть своих доходов я тратил на благотворительность, а некоторые многодетные люди интересовались тем, сколько бедных детей я содержал. Поэтому я прошу прощения у тех читателей, которые не столь живо интересуются моей особой, если на часть этих вопросов мне придется ответить в моей книге. В большинстве книг принято опускать местоимение первого лица, здесь оно будет сохранено; таким образом эгоцентричны все писатели, и я только этим от них отличаюсь. Мы склонны забывать, что писатель, в сущности, всегда говорит от первого лица. Я не говорил бы так много о себе, если бы знал кого-нибудь другого так же хорошо, как знаю себя. Недостаток опыта, к сожалению, ограничивает меня этой темой. Со своей стороны, я жду от каждого писателя, плохого или хорошего, простой и искренней повести о его собственной жизни, а не только о том, что он понаслышке знает о жизни других людей: пусть он пишет так, как писал бы своим родным из дальних краев, ибо если он жил искренне, то это было в дальних от меня краях. Пожалуй, эти страницы адресованы прежде всего бедным студентам. Что касается других моих читателей, то они выберут из книги то, что к ним относится. Надеюсь, что никто, примеряя платье на себя, не распорет в нем швов, - оно может пригодиться тем, кому придется впору.

Мне хочется писать не о китайцах или жителях Сандвичевых островов, но о вас, читатели, обитающие в Новой Англии, о вашей жизни, особенно о внешней ее стороне, т. е. об условиях, в каких вы живете в нашем городе и на этом свете: каковы они, и непременно ли они должны быть так плохи, и нельзя ли их улучшить. Я много бродил по Конкорду, и повсюду - в лавках, в конторах и на полях - мне казалось, что жители на тысячу разных ладов несут тяжкое покаяние. Мне приходилось слышать о браминах, которые сидят у четырех костров и при этом еще глядят на солнце, или висят вниз головою над пламенем, или созерцают небеса через плечо, «пока шея их не искривится так, что уже не может принять нормальное положение, а горло пропускает одну лишь жидкую пищу», или на всю жизнь приковывают себя цепью к стволу дерева, или, уподобившись гусенице, меряют собственным телом протяженность огромных стран, или стоят на одной ноге на верхушке столба; но даже все эти виды добровольного мученичества едва ли более страшны, чем то, что я ежедневно наблюдаю у нас. Двенадцать подвигов Геракла кажутся пустяками в сравнении с тяготами, которые возлагают на себя мои ближние. Тех было всего двенадцать, и каждый достигал какой-то цели, а этим людям, насколько я мог наблюдать, никогда не удается убить или захватить в плен хоть какое-нибудь чудовище или завершить хотя бы часть своих трудов. У них нет друга Иола, который прижег бы шею гидры каленым железом, и стоит им срубить одну голову, как на месте ее вырастают две другие.

Я вижу моих молодых земляков, имевших несчастье унаследовать ферму, дом, амбар, скот и сельскохозяйственный инвентарь, ибо все это легче приобрести, чем сбыть с рук. Лучше бы они родились в открытом поле и были вскормлены волчицей; они бы тогда яснее видели, на какой пашне призваны трудиться. Кто сделал их рабами земли? За что осуждены они съедать шестьдесят акров, когда человек обязан за свою жизнь съесть всего пригоршню грязи?

Зачем им рыть себе могилы, едва успев родиться? Ведь им надо прожить целую жизнь нагруженными всем этим скарбом, а легко ли с ним передвигаться? Сколько раз встречал я бедную бессмертную душу, придавленную своим бременем: она ползла по дороге жизни, влача на себе амбар 75 футов на 40, свои Авгиевы конюшни, которые никогда не расчищаются, и 100 акров земли - пахотной и луговой, сенокосных и лесных угодий! Безземельные, которым не досталась эта наследственная обуза, едва управляются с тем, чтобы покорить и культивировать немногие кубические футы своей плоти.

Но люди заблуждаются. Лучшую часть своей души они запахивают в землю на удобрение. Судьба, называемая обычно необходимостью, вынуждает их всю жизнь копить сокровища, которые, как сказано в одной старой книге, моль и ржа истребляют, и воры подкапывают и крадут. Это - жизнь дураков, и они это обнаруживают в конце пути, а иной раз и раньше. Рассказывают, что Девкалион и Пирра создавали людей, кидая через плечо камни:

Inde genus durum sumus, experiens que laborum,
Et documenta damus qua simus origine nati .

(То-то и твердый мы род, во всяком труде закаленный,
И доказуем собой, каково было наше начало).

Или, в звучных стихах Рэли:

From thence our kind hard-hearted is, enduring pain and care,
Approving that our bodies of a stony nature are.

Вот что значит слепо повиноваться бестолковому оракулу и кидать камни через плечо, не глядя, куда они упадут.

Большинство людей, даже в нашей относительно свободной стране, по ошибке или просто по невежеству так поглощены выдуманными заботами и лишними тяжкими трудами жизни, что не могут собирать самых лучших ее плодов. Для этого их пальцы слишком загрубели и слишком дрожат от непосильного труда. У рабочего нет досуга, чтобы соблюсти в себе человека, он не может позволить себе человеческих отношений с людьми, это обесценит его на рынке труда. У него ни на что нет времени, он - машина. Когда ему вспомнить, что он - невежда (а без этого ему не вырасти), если ему так часто приходится применять свои знания? Прежде чем судить о нем, нам следовало бы иногда бесплатно покормить, одеть и подкрепить его. Лучшие свойства нашей природы, подобные нежному пушку на плодах, можно сохранить только самым бережным обращением. А мы отнюдь не бережны ни друг к Другу, ни к самим себе.

Всем известно, что некоторые из вас бедны, что жизнь для вас трудна, и вы порой едва переводите дух. Я уверен, что некоторым из вас, читатели, нечем заплатить за все съеденные обеды, за одежду и башмаки, которые так быстро изнашиваются или уже сносились, - и даже на эти страницы вы тратите украденное или взятое взаймы время и выкрадываете час у ваших заимодавцев. Совершенно очевидно, что многие из вас живут жалкой, приниженной жизнью, - у меня на это наметанный глаз. Вы вечно в крайности, вечно пытаетесь пристроиться к делу и избавиться от долгов, а они всегда были трясиной, которую римляне называли aes alienum, или чужая медь, потому что некоторые их монеты были из желтой меди; и вот вы живете и умираете, и вас хоронят на эту чужую медь, и всегда вы обещаете выплатить, завтра же выплатить, а сегодня умираете в долгу; и все стараетесь угодить нужным людям и привлечь клиентов - любыми способами, кроме разве подсудных, вы лжете, льстите, голосуете, угодливо свиваетесь в клубочек или стараетесь выказать щедрость во всю ширь слабых возможностей - и все ради того, чтобы убедить ваших ближних заказывать у вас обувь, или шляпы, или сюртуки, или экипажи, или бакалейные товары; вы наживаете себе болезни, пытаясь кое-что отложить на случай болезни, кое-что запрятать в старый комод или в чулок, засунутый в какую-нибудь щель, или для лучшей сохранности, в кирпичный банк - хоть куда-нибудь, хоть сколько-нибудь.

Я иной раз удивляюсь, что мы легкомысленно уделяем все внимание тяжелой, но несколько чуждой нам форме кабалы, называемой рабовладением, когда и на юге, и на севере существует столько жестоких и тонких видов рабства. Тяжко работать на южного надсмотрщика, еще тяжелее - на северного, но тяжелее всего, когда вы сами себе надсмотрщик. А еще говорят о божественном начале в человеке! Посмотрите на возчика на дороге: днем ли, ночью ли - он держит путь на рынок. Что в нем осталось божественного? Накормить и напоить лошадей - вот его высшее понятие о долге. Что ему судьба в сравнении с перевозкой грузов? Ведь она работает на сквайра Ну-ка Поживей. Что уж тут божественного и бессмертного? Взгляните, как он дрожит и ежится, как вечно чего-то боится, - он не бессмертен и не божествен, он раб и пленник собственного мнения о себе, которое он составил на основании своих дел. Общественное мнение далеко не такой тиран, как наше собственное. Судьба человека определяется тем, что он сам о себе думает. Найдется ли другой Уилберфорс, чтобы освободить от оков Вест-Индию мысли и воображения? А наши дамы, те готовят к страшному суду нескончаемые вышитые подушечки, чтобы не выказать слишком живого интереса к своей судьбе! Словно можно убивать время без ущерба для вечности!

И. Соколов-Микитов

Есть особенные книги, встречи с которыми для настоящего читателя радостны и благотворны, как живые встречи с мудрыми редкими людьми, память о которых не угасает.

Такова книга американского писателя и мыслителя, тончайшего наблюдателя природы и поэта Генри Дэвида Торо.

«Когда я писал эти страницы - вернее, большую их часть, - я жил один в лесу, на расстоянии мили от ближайшего жилья, в доме, который сам построил на берегу Уолденского пруда в Конкорде, в штате Массачусетс, и добывал пропитание исключительно трудом своих рук. Так я прожил два года и два месяца...»

Этими простыми словами начинается книга, многие страницы которой звучат и в наши дни вполне современно. Писатель Генри Дэвид Торо скончался в 1862 году в сорокапятилетнем возрасте от чахотки. Его жизнь и деятельность необычайны. Торо жил в памятные для Америки времена, когда на юге США открыто процветало рабовладельчество. Писатель Торо был мужественным защитником беглых рабов, у него они обретали защиту и кров. Он был другом своих соседей-индейцев, сохранивших наивные детские черты и поэтические верования в силы природы, обреченных на голод и верное вымирание.

Торо не был отшельником, мрачным и недоступным анахоретом, не изображал из себя сказочного Робинзона. Он неизменно общался с людьми, посещавшими его уединенную хижину, хотя и отчетливо разделял их на глупцов и умных, на достойных и ничтожеств.

Идолопоклонники доллара не признавали Торо, высмеивали его образ жизни, его поведение, называли бездельником и тунеядцем. Книги Торо, естественно, не имели успеха. Их читали лишь самые близкие друзья, редкие единомышленники. Первая книга Торо, напечатанная в количестве тысячи экземпляров, не нашла покупателей. Издатель вернул автору почти весь тираж. Показывая друзьям свою библиотеку, Торо шутил, что эта библиотека почти целиком состоит из его нераспроданных книг.

Как это нередко бывает, слава и признание пришли к Торо лишь спустя полстолетие после его смерти. Только в начале двадцатого века его единодушно признали классиком американской реалистической литературы. Споры о литературном наследии Торо продолжаются по сей день.

Читая книгу, смотря на приложенный к книге портрет, я представляю и вижу самого Торо, его живое лицо, голубые глаза, его руки, умеющие держать топор, лопату и писательское перо. Я как бы сижу в его маленькой хижине на берегу прозрачного Уолденского озера (переводчик неправильно называет это озеро прудом), где пахнет деревом, лесными травами и дымом самодельного очага, слушаю его голос. Он беседует со мной, шутит (все добрые люди умеют шутить: шутка и понимание шутки - верный признак человеческого добродушия и ума).

Вот мы спускаемся к берегу озера, садимся в лодку, заглядываем в прозрачную глубину воды, где у песчаного дна собираются стайки окуней и плотвы, а на середине «бездонного» озера плавает и ныряет, уплывая от нас, одинокая птица гагара... Мы приготовляем удочки и ловим рыбу. Осенью мы наблюдаем, как на озере образуется молодой прозрачный лед. Лежа на нем, приставив к лицу ладони, смотрим, как прилипают ко льду, вмерзают, меняя форму и образуя красивые узоры, поднимаются с озерного дна пузырьки. Ночью и днем слушаем лесные звуки, наблюдаем птиц и зверей, продолжаем беседы у зажженного очага...

Лучшие страницы книги - описания природы. В этих описаниях изумляет точная и тонкая наблюдательность Торо, уменье видеть, слышать и подмечать. От его слуха и зрения не ускользают самые тончайшие звуки, мельчайшие движения и черты, мимо которых проходит тупой и равнодушный человек, превыше всего почитающий собственное благополучие. К подобным людям писатель и мыслитель Торо был беспощаден. Он видел единственное счастье в свободе, в свободном труде, в уменье довольствоваться насущным и малым.

Чистейший лесной воздух и прозрачная озерная вода заменяли ему дорогие вина, которые пили в своих дворцах властители и богачи, пригорщня бобов и орехов - роскошное угощение. Будучи опытным охотником, он навсегда расстается с охотничьим ружьем, а птицы и звери становятся его друзьями, находя приют под кровлей его лесного жилища. В писаниях Торо нет и тени сентиментальности, слащавого ханжества или любования собою, прикрытого красивыми словесами, изяществом и изысканностью слога. Высшим достоинством человека он считает личные качества этого человека: его совесть, стойкость и ум. «Я не считаю праведность и доброту глазным в человеке, - говорит Торо о прославляемых американских филантропах, снисходительно бросавших подачки бедным и безработным, - это лишь его стебель и листья. Сушеные травки, из которых мы делаем лечебные настои... чаще всего их применяют знахари. Мне нужен от человека его цвет и плоды...» Доброта человека на деле, по словам Торо, не должна быть частичным и преходящим актом, но непрерывным, переливающим через край изобилием, которое ничего ему не стоит и которого он даже не замечает. «Нет хуже зловония, чем от подпорченной доброты».

Книга Торо не для «широкого» круга читателей. Легковесный читатель, ищущий удобного и приятного «чтива», в ней не найдет описания увлекательных приключений или изображения любовных сцен. Торо нельзя читать «в один присест», проглатывать, «не жуя». Каждая страница требует размышления. Чем больше вчитываешься в эту книгу, тем живее рисует воображение самого Торо - мужественного, мудрого и чистого человека.

«Я не говорил бы так много о себе, если бы знал кого-нибудь другого так же хорошо, как знаю себя. Недостаток опыта, к сожалению, ограничивает меня этой темой. Со своей стороны, я жду от каждого писателя, плохого или хорошего, простой и искренней повести о его собственной жизни, а не только о том, что он понаслышке знает о жизни других людей: пусть он пишет так, как бы писал своим родным из дальних краев, ибо если он жил искренне, то это было в дальних от меня краях».

Золотые эти слова нам, писателям, следует помнить.

Л-ра: Новый мир. – 1962. – № 9. – С. 266-268.

содержимое:

В этой книге описана жизнь самого автора, а именно тот период жизни, когда он два года жил в Конкорде на берегу Уолденского пруда, штате Массачусетс. Также в этой книге написаны его мысли о смысле бытия, а еще о способе совмещения духовной и материальной жизни.

Хижину для жилья он построил себе сам, питается тон тем, что добудет себе сам. Авто считает, что современный человек за рамки своих потребностей выходит, он заставляет себя тратить силы и время на то, чтобы заработать деньги и купить на них то, что моно сделать самому, и это стоило бы ему на много дешевле, и затратило бы меньше сил. Если бы человек делал все сам, то он тогда перестал бы быть рабом цивилизации, и было бы у него очень много свободного времени для того, чтобы он развивал себя духовно.

Общество мешает ему погрузиться в серьезные размышления. Еще автор считает, что люди очень много общаются друг с другом, и поэтому не успевают приобрести новой ценности друг для друга. Автор любит одиночество, но отшельником он не является. Самое интересное общение бывает тогда, когда у него собирается небольшое количество людей. В то время пока он ил один в лесу, к нему приходило много людей, больше, чем другой какой-нибудь период его жизни. Авто любит наблюдать за ними.

Автор рассказывает о том, что он очень часто работает с землей, аботу он выполняет только руками, и не использует помощь сельскохозяйственных пособий, так как урожай для него не главное. Духовное состояние жизни для него важнее.
После работы он один раз в два дня ходит в ближайший поселок, чтобы послушать новости. Там он бывает в гостях у знакомых, а ночью возвращается домой. Когда он уходит и дома, то ни когда не запирает дверей, и его еще ни разу не обокрали. Он считает, что если все будут жить так просто как он, то грабежей не было бы, так как грабят тех у кого есть лишнее.

Недалеко от его хижины, кроме Уолдэна, расположены еще несколько прудов. В книге автор описывает их жизнь, как будто они живые. Он навещает некоторые редкие деревья, например: бук, черную березу, или еще какую-нибудь очень высокую сосну. Один раз во время прогулки он заходит в дом ирландца, который очень беден и имеет много детей, и советует тому жить, как живет он, перестать работать на хозяина, а жить жизнью без забот и навстречу идти приключениям. И как считает автор, тогда ирландец сможет побороть свою нужду.

Иногда, он охотится и ловит рыбу. Но он считает, что если человек духовен, то... повзрослев, он должен отказаться от таких занятий. По степенно так делает и автор, он почти совсем отказывается от животной пищи. Так как он считает, что в ней есть что-то нечистое, и это мешает ему сохранить духовных силы и поэтическое чувство. Он вообще не пьет вина, а пьет только чистую воду из пруда. Автор считает, что если и быть пьяным, то только от воздуха. Рядом с ним живет множество животных: прирученная дикая мышь, а еще куропатка со своими детишками.

Он видит драку муравьев, черных и рыжих, и при этом испытывает такое же волнение, как если бы это были люди.
Когда приближается зима автор своем доме выкладывает очаг. Огонь авто тое считает своим другом. По вечерам, глядя на огонь, автор очищает свою души и мысли от плохого, что накопилось за целый день. Зимой люди приходят к нему очень едко. Зато он наблюдает за животными. Около дома он раскидывает картофельные очистки, недозрелые кукурузные початки, а потом с большим интересом наблюдает за повадками кроликов, соек, белок, синиц. Один раз ему на плечо присаживается воробей, и автор это воспринимает это как особое отличие, которое выше чем любые погоны.
Когда зимой пруд покрывается снегом и льдом, на него люди приходят ловить окуней и щук.
В народе, об Уолденском пруде, ходит легенда о том, что пруд не не имеет дна. В начале 1846 г. автор идет измерять глубину пруда, с помощью компаса, цепи и лотом.

Весной пруд оживает, освобождается ото льда. Вся Земля для автора живое существо. Автор считает, что люди обязаны жить в согласии с природой, и к заповедям ее прислушиваться. Человек хочет одновременно все познать, и в тоже время оставить тайну природы неразгаданной. Ему нужно знать о том, что существуют силы, которые превосходят его собственные.
Так подходит к концу один год жизни автора в лесу. Второй год очень сильно на него похож. 6 сентября 1847 г. Автор покидает Уолдэн.

Он уходит из леса, потому что как ему кажется он обязан прожить еще несколько жизней, а не жить по той дороге, которая уже протоптана. Автор считает, что если человек будет идти к своей мечте, то он смело добьется успеха. Также он считает, что чем больше человек будет упрощать свою жизнь, тем проще ему будут казаться всемирные законы, а бедность, слабость, одиночество, для него перестают существовать. Каждый должен своим делом заниматься. и стать тем, кем он был рожден быть. Авто считает, что современный человек долен стать лучшим из пигмеев, и изучать свою собственную душу и заниматься ее совершенствованием

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Доктора мудро советуют больному переменить климат и обстановку. Благодарение богу, свет клином не сошелся. В Новой Англии не растет конский каштан и редко слышен пересмешник. Дикий гусь - больший космополит, чем мы; он завтракает в Канаде, обедает в Огайо и совершает ночной туалет где-нибудь на речных затонах юга. Даже бизон, и тот старается поспевать за сменой времен года; он щиплет траву Колорадо лишь до тех пор, пока в Йеллоустоне не подрастет для него трава позеленее и повкусней. А мы думаем, что если заменить на наших фермах ограды из жердей каменными стенками, это оградит нашу жизнь и решит нашу судьбу. Если тебя избрали секретарем городской управы, тут уж, конечно, не поедешь на лето на Огненную Землю; а в вечном огне все же можешь оказаться. Мир шире, чем наши понятия о нем.

Но нам следует почаще выглядывать через гакборт нашего корабля, как подобает любознательным пассажирам, а не проводить все время, как глупые матросы, за рассучиванием канатов. Противоположная сторона земного шара - это всего лишь место, где живет наш корреспондент. Во всех наших путешествиях мы только описываем круги, и совет врачей годится лишь для накожных болезней. Иной спешит в Южную Африку поохотиться на жирафа, но не эта дичь ему нужна. И сколько времени можно охотиться на жирафов? Бекасы и вальдшнепы тоже, быть может, неплохи, но я думаю, что лучше выслеживать более благородную дичь - себя самого.

В глубины духа взор свой обрати.

Исхоженные гам найдешь пут.

По ним пускайся смело - не страшись

Исследованья собственной души.

Что означает Африка - и что означает Запад? Разве в глубь нашей собственной души не тянутся земли, обозначенные на карте белыми пятнами, хотя, если исследовать их, они могут оказаться черными, как и побережье? Что мы хотим открыть - истоки Нила, или Нигера, или Миссисипи, или Северо-западный путь вокруг нашего материка? Почему именно эти вопросы должны больше всего заботить человечество? Разве Франклин - единственный пропавший человек, что жена его так тревожится об его розысках? А знает ли м-р Гриннел, где находится он сам? Будьте лучше Мунго Парком, Льюисом, Кларком и Фробишером ваших собственных рек и океанов; исследуйте собственные высокие широты, - если надо, запасите полный трюм мясных консервов для поддержания ваших сил и громоздите пустые банки до небес в знак достигнутой цели. Неужели сохранение мяса изобретено лишь для сохранения нашей собственной плоти? Нет, станьте Колумбами целых новых континентов и миров внутри себя, открывайте новые пути - не для торговли, а для мысли. Каждый из нас владеет страной, рядом с которой земные владения русского царя кажутся карликовым государством, бугорком, оставленным льдами. А ведь есть патриоты, не имеющие уважения к себе и жертвующие большим ради меньшего. Они любят землю, где им выроют могилу, но не дух, который еще мог бы воодушевлять их бренное тело. Их патриотизм - простая блажь. Чем была Экспедиция Южных морей со всей ее шумихой и затратами, как не косвенным признанием того факта, что в нравственном мире существуют континенты и моря, где каждый человек - перешеек или фиорд, еще неисследованный им самим; но, оказывается, легче проплыть много тысяч миль на правительственном судне, с пятьюстами помощников, подвергаясь холодам, бурям и опасности встреч с каннибалами, чем исследовать собственное море, свой Атлантический и Тихий океаны.

Erret, et extremes alter scrutetur Iberos.

Plus habet hie vitae, plus habet ille viae.

Пусть себе странствуют, изучая Австралию;

Они увидят мир, зато я узрю бога.

Не стоит ехать вокруг света ради того, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре. Но пока вы не умеете ничего иного, делайте хотя бы это, и вы, может быть, отыщете наконец «Симмсову дыру», через которую можно проникнуть внутрь себя. Англия и Франция, Испания и Португалия, Золотой Берег и Берег Невольничий - все граничат с этим внутренним морем, но еще ни одно судно этих стран не отважилось утерять из виду берег, хотя это, несомненно, прямой путь в Индию. Если хочешь выучиться всем языкам, узнать обычаи всех народов, проехать дальше всех путешественников, освоиться со всеми климатами и заставить Сфинкса разбить себе голову о камень, послушайся совета древнего философа и Познай Самого Себя. Вот где нужны и зоркость и отвага. Одни только побежденные и дезертиры идут на войну, одни только трусы бегут вербоваться. Пускайся же в самый дальний путь на запад, который не кончается на Миссисипи или на Тихом океане и не ведет в дряхлый Китай и Японию, а идет по касательной к земному шару; следуй по этому пути летом и зимой, днем и ночью, на закате солнца и на закате луны, а, наконец, и на закате самой земли.

Говорят, что Мирабо попробовал заняться разбоем на большой дороге, «желая испытать, какая степень решимости требуется для открытого неповиновения самым священным законам общества». Он заявил, что «солдату в бою не требуется и половины того мужества, какая нужна грабителю», «что честь и религия никогда не мешали обдуманной и твердой решимости». По нашим обычным понятиям это было мужественно; и тем не менее - затея была праздная, и даже отчаянная. Более здравый человек весьма часто оказывает неповиновение тому, что считается «самыми священными законами общества», тем, что повинуется законам, еще более священным, и таким образом может испытать свою решимость без всяких дополнительных хлопот. Человеку нет надобности становиться в такую позицию по отношению к обществу; ему достаточно сохранять ту позицию, какую требует от него повиновение законам собственного естества, а это ни одно справедливое правительство, если только ему такое встретится, не сможет счесть неповиновением.

Я ушел из леса по столь же важным причинам, что и поселился там. Быть может, мне казалось, что мне нужно прожить еще несколько жизней и я не мог тратить больше времени на эту. Удивительно, как легко и незаметно мы привыкаем к определенному образу жизни и как быстро проторяем себе дорогу. Я не прожил там и недели, а уже ноги мои протоптали тропинку от дверей к пруду, и хотя с тех пор прошло пять или шесть лет, она еще заметна. Возможно, впрочем, что по ней ходили и другие, и потому она не заросла. Поверхность земли мягка и легко принимает отпечатки человеческих ног; так обстоит и с путями, которыми движется человеческий ум. Как же разъезжены и пыльны должны быть столбовые дороги мира - как глубоки на них колеи традиций и привычных условностей! Я не хотел путешествовать в каюте, я предпочел отправиться в путь простым матросом и находиться на палубе мира, откуда лучше виден лунный свет на горах. Я и сейчас не хочу спускаться вниз.

Мой опыт, во всяком случае, научил меня следующему: если человек смело шагает к своей мечте и пытается жить так, как она ему подсказывает, его ожидает успех, какого не дано будничному существованию. Кое-что он оставит позади, перешагнет какие-то невидимые границы; вокруг него и внутри него установятся новые, всеобщие и более свободные законы, или старые будут истолкованы в его пользу в более широком смысле, и он обретет свободу, подобающую высшему существу. Чем более он упростит свою жизнь, тем проще представятся ему всемирные законы, и одиночество не будет для него одиночеством, бедность перестанет быть бедностью, а слабость - слабостью. Если ты выстроил воздушные замки, твой труд не пропал даром; именно там им и место. Тебе остается подвести под них фундамент.

Англия и Америка предъявляют нелепое требование: говорить так, чтобы они тебя понимали. При этом условии не растет ни человек, ни поганый гриб. Точно это так важно, и тебя некому понимать, кроме них. Точно Природа может позволить себе только один вид понимания, и в ней нет птиц, а не только четвероногих, летающих, а не только ползающих существ; точно лучшими образцами английского языка является «тес!» и «шш!», понятные Брайту; точно в одной тупости наше спасение. Я больше всего боюсь, что мои выражения окажутся недостаточно экстравагантными , не выйдут за узкие пределы моего ежедневного опыта и не поднимутся на высоту истины, в которой я убедился. Экстравагантность ? Тут все зависит от размеров твоего загона. Буйвол, ищущий новых пастбищ в других широтах, менее экстравагантен, чем корова, которая во время дойки опрокидывает ведро, перепрыгивает через загородку и бежит к своему теленку. Я хочу говорить без всяких загородок, как человек, пробудившийся от сна, с другими такими же людьми, ибо я убежден, что неспособен преувеличить даже настолько, чтобы создать действительно новое выражение. Кто, послушав музыку, побоится после этого говорить чересчур экстравагантно? Ради будущего или возможного надо иметь с фасада как можно более туманные и неясные очертания; так наши тени неприметно испаряются в направлении солнца. Летучая правда наших слов должна постоянно обнаруживать недостаточность того, что остается в осадке. Их правда немедленно подвергается переводу , остается лишь их буквальный смысл. Слова, выражающие нашу веру и благочестие, неопределенны, но для высших натур они полны значимости и благоухания.

К чему вечно опускаться до низшей границы нашего восприятия и превозносить ее под именем здравого смысла? Самый здравый смысл - это смысл спящего, выражаемый храпом. Мы склонны порой причислять полутораумных к полоумным, потому что воспринимаем лишь треть их ума. Есть такие, которым и утренняя заря не пришлась бы по вкусу, если бы они только проснулись достаточно рано. «Стихи Кабира», как я слышал, «заключают в себе четыре различных значения - иллюзию, дух, интеллект и эзотерическое учение Вед». А в нашей стране, если сочинение человека допускает более одного толкования, это считается поводом для жалоб. В Англии ищут средства против болезней картофеля, но почему никто не поищет средства против умственных болезней, куда более распространенных и опасных?

Я не думаю, что мне удалось достичь непонятности, но я буду гордиться, если в этом отношении к моим страницам не предъявят других обвинений, чем к уолденскому льду. Южные потребители возражают против его голубого цвета, доказывающего его чистоту; они считают его грязным и предпочитают кембриджский лед, белый, хоть и пахнущий тиной. Чистота, которая нравится людям, - это туман, окутывающий землю, а не лазурный воздух высот.

Некоторые твердят нам, что мы, американцы, и вообще современные люди, являемся умственными пигмеями в сравнении с древними или даже с елизаветинцами. Что ж из того? Живая собака лучше мертвого льва. Неужели человек должен пойти и повеситься из-за того, что он принадлежит к породе пигмеев, не попытавшись стать величайшим из пигмеев? Пусть каждый займется своим делом и постарается быть тем, кем он рожден быть.

К чему это отчаянное стремление преуспеть, и притом в таких отчаянных предприятиях? Если человек не шагает в ногу со своими спутниками, может быть, это оттого, что ему слышны звуки иного марша? Пусть же он шагает под ту музыку, какая ему слышится, хотя бы и замедленную, хотя бы и отдаленную. Необязательно, чтобы он достиг полного роста в тот же срок, что яблоня или дуб. Зачем ему превращать свою весну в лето? Если порядок, для которого мы созданы, еще не пришел на землю, какой действительностью можем мы заменить его? Не к чему нам разбиваться о действительность пустую и бессмысленную. Зачем трудиться над возведением небесного купола из голубого стекла, если мы все равно по-прежнему будем созерцать истинное, бесконечное небо, как будто купола вовсе нет?

В городе Куру жил некогда мастер, стремившийся к совершенству. Однажды он задумал сделать посох. Решив, что для несовершенного творения время что-то значит, но для совершенного существовать не должно, он сказал себе: пусть посох будет совершенством во всех отношениях, хоть бы мне не пришлось больше сделать ничего другого. Он тотчас же отправился в лес за деревом, решив работать только с подходящим материалом; пока он искал и отвергал одно дерево за другим, он остался одинок, потому что все друзья его состарились и умерли, он же не состарился ни на один миг. Его решимость и непоколебимое упорство, его возвышенная вера наделили его вечной юностью, хоть он и не знал об этом. Раз он не шел на сделки с Временем, Время сторонилось его и только издали сокрушалось, что не может его побороть. Прежде чем он нашел вполне подходящее дерево, город Куру превратился в обомшелые развалины, и он уселся на них, чтобы обстругать выбранную наконец палку. Прежде чем он придал ей нужную форму, династия Кандахаров кончилась; острием палки он начертал на песке имя последнего из владык и продолжал свой труд. Он не успел еще отполировать свой посох, когда Кальпа перестала быть путеводной звездой, а прежде чем он приладил к нему наконечник и набалдашник, украшенный драгоценными камнями, Брама много раз просыпался и засыпал снова. Но к чему перечислять все это? Когда он завершил свою работу, она предстала глазам изумленного художника как прекраснейшее из всех творений Брамы. Делая посох, он создал целую систему, целый новый мир прекрасных и гармоничных пропорций, и в этом мире место старых городов и династий заняли новые, более прекрасные и могучие. А глядя на кучу еще свежих стружек у своих ног, он понял, что для него и его творения протекшее время было всего лишь иллюзией, и что времени прошло не больше, чем надо одной искре из мозга Брамы, чтобы воспламенить трут смертного ума. Материал был чист, чисто было и его искусство; как же могли плоды его не быть совершенством?

Любая видимость, какую бы мы ни придали делу, не может быть, в конечном счете, выгоднее истины. Она - единственное, что есть прочного. Мы большей частью находимся не там, где мы есть, но в ложном положении. Таково несовершенство нашей природы, что мы выдумываем положение и ставим себя в него и оказываемся, таким образом, в двух положениях сразу, так что выпутаться из них трудно вдвойне. В минуты просветления мы видим только факты, только истинное положение вещей. Говорите то, что имеете сказать, а не то, что следовало бы. Любая правда лучше притворства. Перед тем как повесить Тома Хайда, лудильщика, его спросили, что он имеет сказать. «Передайте портным, - сказал он, - чтобы не забывали завязывать узелок на нитке, прежде чем сделают первый стежок». А молитва его товарища давно позабыта.

Как ни жалка твоя жизнь, гляди ей в лицо и живи ею; не отстраняйся от нее и не проклинай ее. Она не так плоха, как ты сам. Она кажется всего беднее, когда ты всего богаче. Придирчивый человек и в раю найдет, к чему придраться. Люби свою жизнь, как она ни бедна. Даже в приюте для бедняков можно пережить отрадные, волнующие, незабываемые часы. Заходящее солнце отражается в окнах богадельни так же ярко, как и в окнах богатого дома, и снег у ее дверей тает весною в то же время. Мне думается, что для спокойного духом человека там возможно то же довольство и те же светлые мысли, что и во дворце. Мне часто кажется, что городские бедняки живут независимее всех. Быть может, дух их достаточно высок, чтобы не стыдиться принимать даяния. Большинство считает ниже своего достоинства кормиться милостыней города, но часто те же люди не считают унизительным кормиться нечестными средствами, а это надо считать более постыдным. Бедность надо возделывать, как садовую траву, как шалфей. Не хлопочи так усиленно о новом - ни о новых друзьях, ни о новых одеждах. Лучше перелицевать старые или вернуться к ним. Вещи не меняются, это мы меняемся. Продай свою одежду, но сохрани мысли. Бог позаботится о том, чтобы ты не остался одинок. Если бы я до конца своих дней был осужден жить в чердачном углу, как паук, мир остался бы для меня все таким же огромным, пока при мне были бы мои мысли. Философ сказал: «Армию из трех дивизий можно лишить генерала и тем привести ее в полное расстройство, но человека, даже самого жалкого и грубого, нельзя лишить мыслей». Не стремись непременно развиться, подвергнуться множеству влияний - все это суета. В смирении, как во тьме, ярче светит небесный свет. Тени бедности и убожества сгущаются вокруг нас, но тут-то как раз «мир ширится пред изумленным взором». Нам часто напоминают, что, даже получив богатства Креза, мы должны сохранить ту же цель и те же средства. К тому же, если бедность ограничивает твои возможности, если тебе, например, не на что купить книг и газет, тебе остаются более важные и жизненные дела, и приходится иметь дело с веществами, дающими больше всего сахара и крахмала. Ты пробуешь жизнь возле самой косточки, где она всего вкуснее. Тебе не дают тратить время зря. Никто еще никогда не проигрывал на душевной щедрости. На лишние деньги можно купить только лишнее. А из того, что необходимо душе, ничто за деньги не покупается.

Я живу в углублении свинцовой стены, в которую примешано немного колокольного металла. Часто в минуты полдневного отдыха до меня доносится извне смутный tintinnabulum . Это шумят мои современники. Соседи рассказывают мне о важных господах и дамах, о знаменитостях, с которыми они повстречались на званом обеде, но я интересуюсь всем этим не больше, чем содержанием «Дейли Таймс». Все интересы и все разговоры вращаются вокруг нарядов и манер, но гусь остается гусем, какую бы подливку к нему ни подать. Мне говорят о Калифорнии и Техасе, об Англии и обеих Индиях, о достопочтенном м-ре Х из Джорджии или Массачусетса и об иных столь же преходящих и недолговечных вещах, и мне, как мамелюку, хочется скорей выпрыгнуть из их двора. Мне нравится точно знать, где я нахожусь, - не шагать в торжественной процессии на видном месте, но идти, если можно, рядом со Строителем вселенной; не жить в беспокойном, нервном, суетливом и пошлом Девятнадцатом Веке, а спокойно размышлять, пока он идет мимо. Что празднуют все эти люди? Все они состоят в устроительном комитете и ежечасно ждут чьей-то речи. Господь - всего лишь председатель на данный случай, а Вебстер - оратор его. Я люблю взвешивать, обдумывать, склоняться к тому, что влечет меня всего сильнее и основательнее, а не висеть на краешке весов, стараясь тянуть поменьше; не исходить из воображаемого положения, а из того, что есть; идти единственным путем, каким я могу идти, тем, который никакая сила не может мне преградить. Мне вовсе не хочется начинать свод, пока я не поставил прочного фундамента. Нечего нам играть на тонком льду. Твердое дно есть всюду. Я читал про одного путешественника, который спросил мальчика, твердо ли дно у болота, которое надо было пересечь. Мальчик сказал, что да. Но лошадь путника увязла по самую подпругу, и он сказал мальчику: «Ведь ты говорил, что здесь твердое дно». «Так оно и есть, - ответил тот, - да только до него еще столько же». Так обстоит и с общественными болотами и трясинами, но мальчику надо дожить до старости, чтобы это узнать. Хорошо лишь то, что думают, говорят или делают в особых, редких случаях. Я не хочу быть из тех, кто по глупости вбивает гвоздь в оштукатуренную дранку, - это не дало бы мне потом уснуть. Дайте мне молоток и дайте нащупать паз. Не надейтесь на замазку. Вбивать гвоздь надо так прочно, чтобы и проснувшись среди ночи, можно было подумать о своей работе с удовольствием, - чтобы не стыдно было за работой взывать к Музе. Тогда, и только тогда бог тебе поможет. Каждый вбитый гвоздь должен быть заклепкой в машине вселенной, и в этом должна быть и твоя доля.

Не надо мне любви, не надо денег, не надо славы - дайте мне только истину. Я сидел за столом, где было изобилие роскошных яств и вин и раболепные слуги, но не было ни искренности, ни истины, - и я ушел голодным из этого негостеприимного дома. Гостеприимство было там так же холодно, как мороженое. Мне казалось, что его можно было заморозить безо льда. Мне говорили о возрасте вин и его знаменитых марках, а я думал о более старом и в то же время новом и чистом вине, о более славной марке, которой они не имели и не могли купить. Весь этот блеск - дом, имение и «угощение» - не имеет цены в моих глазах. Я пришел к королю, но он заставил меня дожидаться в приемной и вел себя, как человек, не имеющий понятия о гостеприимстве. А у меня по соседству был человек, который жил в дупле дерева. Его манеры были истинно королевские. И я лучше бы сделал, если бы пошел к нему.

Долго ли еще мы будем сидеть у себя на крыльце, упражняясь в праздных и обветшалых добродетелях, которые любой труд сделал бы совершенно ненужными? Точно можно начинать день с долготерпения, а между тем нанимать человека окучивать свой картофель, и после полудня идти проповедовать христианскую кротость и милосердие с заранее обдуманным благочестием. Каково мандаринское чванство и закоснелое самодовольство человечества! Наше поколение с гордостью возводит себя к древнему и знатному роду; в Бостоне и Лондоне, Париже и Риме, гордясь своими предками, оно с удовлетворением говорит о своих успехах в искусстве, науке и литературе. Загляните в протоколы философских обществ и панегирики Великим Людям ! Добряк Адам умиляется собственным добродетелям. «О, мы свершили великие дела и спели дивные песни, и память о них не умрет» - т. е. до тех пор, пока мы о них помним. В Ассирии были ученые общества и великие люди - а где они сейчас? Как мы незрелы в нашей философии и наших опытах! Никто из моих читателей не прожил еще и одной полной человеческой жизни. И в жизни человечества, быть может, еще только наступает весна. Если у нас в Конкорде и была семилетняя чесотка, то еще не было семнадцатилетней саранчи. Нам известна лишь крохотная чешуйка на нашей планете. Большинство из нас не проникало глубже шести футов внутрь земли и не прыгало над ней даже и на столько. Мы сами не знаем, где мы. К тому же почти половину всего времени мы крепко спим. И все же мы считаем себя мудрецами и установили на земной поверхности свои порядки. Вот уж поистине глубокие мыслители и честолюбивые души! Стоя над букашкой, которая ползет по сосновым иглам, устилающим лес, и старается спрятаться от меня, я спрашиваю себя, отчего она так смиренна и так прячется, когда я, может быть, могу стать ее благодетелем и сообщить ее племени благую весть; и я думаю о великом Благодетеле и всемирном Разуме, склоненном надо мной, человеческой букашкой.

В мире непрерывно свершается нечто новое, а мы миримся с невообразимой скукой. Достаточно напомнить, какие проповеди слушают люди в самых просвещенных странах. В них произносятся слова «радость» и «печаль», но это всего только припев гнусавого псалма, а верим мы лишь в обыденное и мелкое. Мы полагаем, что можем сменять одну только одежду. Говорят, что Британская Империя весьма велика и респектабельна, а Соединенные штаты - могучая держава. Мы не верим, что за каждым человеком подымается такой прилив, на котором Британская Империя может всплыть, как щепка, если бы он и лелеял подобную мысль. Кто знает, какая семнадцатилетняя саранча может вылезти из земли? Правительство того мира, где я живу, не было составлено в послеобеденной беседе ха вином, как в Британии.

Наша внутренняя жизнь подобна водам реки. В любой год вода может подняться выше, чем когда-либо, и залить изнывающие от засухи нагорья; может быть, именно нынешнему году суждено быть таким и утопить всех наших мускусных крыс. Там, где мы живем, не всегда была суша. Далеко от моря и рек мне встречаются берега, некогда омывавшиеся водой, до того, как наука начала описывать каждый паводок.

Всю Новую Англию обошел рассказ о крупном и красивом жуке, который вывелся в крышке старого стола из яблоневого дерева, простоявшего на фермерской кухне 60 лет - сперва в Коннектикуте, потом в Массачусетсе. Он вылупился из яичка, положенного в живое дерево еще на много лет раньше, как выяснилось из подсчета годовых колец вокруг него; за несколько недель перед этим было слышно, как он точил дерево, стараясь выбраться, а вывелся он, должно быть, под действием тепла, когда на стол ставили чайник. Когда слышишь подобное, невольно укрепляется твоя вера в воскресение и бессмертие. Кто знает, какая прекрасная, крылатая жизнь, много веков пролежавшая под одеревеневшими пластами мертвого старого общества, а некогда заложенная в заболонь живого зеленого дерева, которое превратилось постепенно в хорошо выдержанный гроб, - кто знает, какая жизнь уже сейчас скребется, к удивлению людской семьи за праздничным столом, и нежданно может явиться на свет посреди самой будничной обстановки, потому что настала, наконец, ее летняя пора.

Я не утверждаю, что Джон или Джонатан поймут все это; завтрашний день не таков, чтобы он пришел сам по себе, просто с течением времени. Свет, слепящий нас, представляется нам тьмой. Восходит лишь та заря, к которой пробудились мы сами. Настоящий день еще впереди. Наше солнце - всего лишь утренняя звезда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом. Из книги Японская художественная традиция автора Григорьева Татьяна Петровна

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Признаться, нелегко избавиться от вопроса: для чего? Для чего эта книга? Таков уж наш склад ума. Как ни старалась я, памятуя совет Гёте, на время стать японкой, не получилось. Ощущаю острую потребность подвести итог, завершить то, что оставляют незавершенным

Из книги Диалектика мифа автора Лосев Алексей Федорович

9. Заключение Всех этих антиномий совершенно достаточно, чтобы убедиться, как часто мы не видим мифа под системой рассуждения, имеющей всю видимость науки, научности и логической оправданности. Только потому не видно здесь мифа, что эти учения уже давным-давно получили

Из книги Материализм и эмпириокритицизм автора Ленин Владимир Ильич

Заключение С четырех точек зрения должен подходить марксист к оценке эмпириокритицизма.Во-первых и прежде всего, необходимо сравнить теоретические основы этой философии и диалектического материализма. Такое сравнение, которому были посвящены три первые главы,

Из книги Прикладная философия автора Герасимов Георгий Михайлович

Заключение Количество абсолютно новых для подавляющего большинства читателей идей, которые я попытался уместить в эту часть книги, постоянно ставило передо мной дилемму, объяснять подробнее, больше приводить выводов и результатов или сдерживать себя, оставляя читателю

Из книги Тайны пространства и времени автора Комаров Виктор

ЗАКЛЮЧЕНИЕ В первой и второй частях нашей книги мы познакомили читателей главным образом с основными свойствами пространства и времени как основополагающих форм существования материи, материального мира. Заключительную же часть книги мы посвятили физическим и

Из книги Понятие "революция" в философии и общественных науках: Проблемы, идеи, концепции автора Завалько Григорий Алексеевич

Заключение Революция – качественное прогрессивное изменение общества. Изучение революций идет уже два века (с А. Барнава и А. Феррана), но и к настоящему времени оставляет много нерешенных проблем.Причиной этого являются объективно существующие трудности в определении

Из книги Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927 автора Бахтин Михаил Михайлович

Заключение{79} Остается подвести краткий итог.Внутренний и внешний диалог в произведении Достоевского растопляет в своей стихии все без исключения внутренние и внешние определения как самих героев, так и их мира. Личность утрачивает свою грубую внешнюю

Из книги Введение в философию религии автора Мюррей Майкл

1.6. Заключение Как явствует из вышеизложенного, тема понятие «Бог» чрезвычайно увлекательна и богата философским содержанием. Приступая к ее философскому анализу, нам следует вначале определить, какая из концепций Бога является наиболее типичной, а затем рассмотреть

Из книги Далекое будущее Вселенной [Эсхатология в космической перспективе] автора Эллис Джордж

3.3. Заключение В настоящей главе мы рассмотрели целый ряд проблем, связанных с характерными именно для христианства доктринами Троицы и Воплощения. Как было указано в самом начале, предположение о том, что Богу присущи атрибуты триединства и воплощенности, играет в

Из книги Избранное: Теология культуры автора Тиллих Пауль

5.4. Заключение В настоящей главе мы рассмотрели ряд аргументов, имеющих своей целью доказать, что существует нечто, обладающее многими или даже всеми отличительными признаками Бога. В доказательствах поскромнее речь идет лишь о попытке вывести существование

Из книги Литературократия автора Берг Михаил Юрьевич

9.6. Заключение В заключение кратко коснусь ситуации, с которой столкнется жизнь в ускоряющейся вселенной. В этом случае - здесь я согласен с Крауссом и Старкманом - вечное выживание невозможно. Они указали на две крайне неприятные черты расширяющейся вселенной.

Из книги Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ. История, мыслители, проблемы автора Власова Ольга Викторовна

12.5. Заключение Ограниченная и неограниченная игра воплощают в себе два различных эсхатологических подхода. Предполагая, что будущее бесконечно, люди, возможно, начинают вести себя по отношению друг к другу более ответственно, ибо знают, что завтра их может постичь

Из книги автора

Заключение Феноменологическая психиатрия и экзистенциальный анализ как направления мысли долгое время оставались актуальными и современными. Пережив смену приоритетов как в психиатрии, так и в философии, они развивались в исследованиях верных им мыслителей. Когда в